Алексей Олин - Иисус говорит - Peace!
Я зачастил в гости к Полине. Хотя приходил как будто бы к Курту по делу. Сколько нелепых дел я навыдумывал! Мне нужно было ее видеть. Жизненно необходимо.
Полина стала моим наркотиком. Все равно что воздух.
Но после той, первой ночи я больше никогда не оставался у них ночевать.
Странная мелодия оборвалась.
– Покурим?
Я кивнул. «Покурим» означало, что Курт покурит, а я буду пассивно вдыхать дым.
Он отложил гитару, включил гирлянду, развешанную по периметру репетиционного подвала. Лампочки замигали. Мы, поочередно отодвинув занавеску, сделанную из канюль шприцев, вышли в коридор. Затем свернули в катакомбный закуток, где было темно и пахло отсыревшими книгами. Под нашими ногами закалялась сталь, мы давили французских классиков и поэтов Серебряного века. Курт щелкнул зажигалкой. Его лицо, освещенное на долю секунды зипповским пламенем, выглядело зловеще.
Он сбивал пепел на книги. Серая пелена забвения.
– Напиться хочу, – сказал он.
Я опять кивнул.
– У тебя бывает такое чувство, что все бессмысленно? Вот до тошноты. И все твои тексты, песни, любое творчество – это чушь. Никому ничего не надо. Пусть даже тот продукт, который ты производишь, действительно заслуживает внимания. И даже если он его получает. Что с того? Срок годности рано или поздно истечет. А потом – плесень!..
Он пнул раскрытую на середине книгу. Бальзак?
– Пережди. Не предпринимай в этот момент ничего. Скользи по течению, и оно куда-нибудь тебя вынесет. Всегда выносит.
– Значит, бывает…
– Что за мелодию ты сейчас там играл?
– Как тебе?
– Мне нравится.
– Новую придумываю. Текст застопорился. Пять строчек осталось.
– Попробуй не придумывать.
– В смысле?
– Когда придумываешь, то не слушаешь. Хватит на сегодня.
– Без пены, сладкий, – сказал Курт. – Пособачились, и будет.
10
Мопс по фамилии Ласкер положил голову на мою ногу в тапке и стал пускать слюни. Стряхивать его – занятие бесполезное. Пес так же хитер и настойчив, как его человеческий тезка. Доктор философии и математики, немецкий еврей Эммануил Ласкер – второй чемпион мира и признанный шахматный индивидуалист – умер вовремя, в 1941 году. Мастер эндшпиля благоразумно почил в Нью-Йорке. Игра на деньги в немецких кафешках по молодости научила его гибкости ума. Он был мудр, как змей, и прогибал соперников тем, что делал вид, будто сам под них прогибается. Эти сведения я почерпнул из тоненькой книжки для юных шахматистов. Еще скачал особую программку и втихаря ежевечерне сражался с компьютером, минимум трижды. Мне хотелось во что бы то ни стало выиграть у мистера Штыка.
Экзерсисы успехом не увенчивались, но надежды я не терял.
– Ваш ход, молодой человек.
Эдуард Семенович ненавязчиво влиял на меня, вносил корректировки в систему мышления. А еще я драил за него душевую кабину, плиту и сортир.
Старик любезно одолжил мне обещанный ершик. Без издевательской ухмылки.
Я даже не мог обидеться. Мистер Штык (почему-то мне нравилось так его называть) обладал уникальным качеством: умел чрезвычайно обаятельно выставить тебя дураком. Меня удивляло, как он не нажил состояние. Или деньги как таковые его не интересовали? Несмотря на проигрыши, я с удовольствием беседовал со стариком в перерывах между партиями. Конечно, разговоры наши имели отвлеченно-философский характер, так как постоянно напрягать мозг – вредно для здоровья.
Я походил, ориентируясь на защиту Алехина, который был кошатником, алголиком и непревзойденным мастером. Кажется, я изобретаю велосипеды.
– Вполне корректный дебют, – отозвался с едва заметной улыбкой Штык.
Он обращался на «вы», и я, само собой, отвечал тем же. В этом выканье не крылось какого-то чванства, высокомерия. Исключительно уважение к собеседнику. Старшие редко разговаривают с младшими в подобном тоне. Как равный с равным. Наверное, им мешают приобретенные знания и опыт. Неглубокие знания и неглубокий опыт.
А мистер Штык – разговаривал. И это было приятно.
Партия продолжалась. Одна бесконечная партия.
– Сколько, по-вашему, живет человеческая личность? – спросил он однажды.
– Столько же, сколько и человек, – отвечал я.
– А по-моему, человеческая личность – вечная первоклашка. Организм постоянно обновляется: за семь лет – полностью. Вам это известно? Отлично. Поэтому я считаю, что, изменяясь физически, человек должен изменяться и духовно. Менять род деятельности, не становиться вечным второгодником, как большинство взрослых…
– Но ведь остается память, – перебил я.
Эдуард Семенович поморщился.
Весьма ненадежная штука. От нее больше вреда, чем пользы, я думаю. Это все равно как гулять по лабиринту кривых зеркал. И зачастую лишь кажется, что это наша память. А на самом деле – это искаженный слепок мертвеца.
– Моя память еще достаточно надежна, – ехидно сказал я.
– Да ну? – вскинул густые брови старик. – Завидую. Не помните, в позапрошлую среду утром шел снег?
Я открыл рот и закрыл его. Потом все-таки сказал:
– Однако нечестно. Шел снег или не шел – это ненужный информационный мусор. День остался позади. Мозг отфильтровывает ненужное.
– Ладно, – кивнул старик. – Помните себя лет эдак в шестнадцать? Нужное?
Я рассмеялся.
– Превосходно помню. Себя, а не погоду. И сказать я могу что угодно, ведь мы с вами не встречались, когда я был в том возрасте.
– Все что угодно – пожалуйста, увольте. Лучше расскажите, как относились к тем людям, которые видят смысл в тихой семейной жизни без потрясений. Которые ездили на дачи, копались в огороде и копили на новую стиральную машину. Такие обычные люди: чуточку жадные, чуточку трусливые, не пытающиеся написать великое в какой-либо художественной области произведение или совершить революцию в науке или государственном строе, чтобы вытолкнуть мир на следующий виток?
– Я их презирал. Я писал краской из баллончика: «Счастье – это не стиральная машина». Я ненавидел проявления стадности.
– Понятно, что ненавидели. Кстати, а белье вам тогда кто стирал?
Я почесал кончик носа.
– Мама.
– Замечательно! – вскричал Эдуард Семенович и даже, помнится, хлопнул в ладоши. – Великолепно! И будьте же честным до конца: маму вы тоже презирали?! Не как быдло на огородах и трубах, это было бы слишком, но так… слегка. Да или нет?
Я кивнул. А смысл отпираться?
– Конгениально!
– Чему радуетесь?
– Вам! Скажите, как сейчас относитесь к стиральным машинам?
– Дались вам они…
– Позвольте старику отвести душу!
– Мое отношение изменилось. Сначала я понял, что проблема, по сути, не в вещах. Проблема в отношении к ним. Железяки не виноваты.
– А затем, – подбадривал меня Мистер Штык, – затем…
– Пожив некоторое время в общежитии и на съемных квартирах, – со вздохом признался я, – стал думать, что она бы мне очень даже не помешала…
– И уж наверняка за эти годы поняли, в чем счастье? Да?!
– Вам в кайф чувствовать себя правым? – вопросами на вопрос отвечал я. – Умнейшим парнем во вселенной?!
Мистер Штык покачал головой.
– Вовсе нет. Это же просто болтовня. Треповая баталия. Меня изначально интересовало не замутненное годами мнение. А вы заехидничали. Мне же, выражаясь вашим языком, не в кайф, когда меня преждевременно подозревают в маразме и подкалывают без причины. Хотят заставить пенсионера драить толчок. Нехитрая комбинация…
– Черт, – ругнулся я, – опять выиграли. Я действительно мало чего общего имею с собой шестнадцатилетним. И мир, виденный им, лишь косвенно принадлежит мне. Убедили. Продолжим?..
…Ласкер доковылял до миски, чтобы попить воды, и приковылял обратно. На ногу в тапке. Я в сотый раз проигрывал. То ли не вник в защиту Алехина, то ли Мистер Штык придумал оригинальную версию нападения. Пришлось класть несчастного своего короля мордой вниз на доску. Мопс, услышав стук фигуры о стол, поднял башку и взглянул на меня. Глаза у него были большие и черные. Он вздохнул, притворно сочувствуя.
– Ласкер, веди себя прилично, – приказал Эдуард Семенович и протянул руку для пожатия. – Вы играете все лучше и лучше. Скоро мне придется сдаться.
– Шутите? Как давно вы увлечены шахматами?
Я пожал ладонь старика.
– Что-то около года.
– Как? – вскрикнул я. – Не с пеленок?
– Год назад я путался, как ходит конь…
–- Не верю.
– Ваше право, – сказал старик. – Не желаете ли коньяку в честь этой партии? Угощаю. Поверьте, коньяк не московский…
– Питерский?..
Эдуард Семенович впервые предложил мне выпить с ним коньяку.
– Лимон есть?
– И сахар, и кофе. Будете?
– А, – махнул я рукой, – давайте. Уговорили.
Мистер Штык встал и прошел к шкафчику. Ласкер потрусил следом. Мистер Штык спросил, не оборачиваясь, позвякивая чем-то в шкафчике:
