Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма
Сели к столу, Татьяна подала ему и Андрею Семеновичу чай. Положиќла на тарелки по середке пирога. Выслушав благодарность художника, задержалась возле них. Легкая и возрадованная, сказала:
— Поухаживать- то и некому за вами, так вот я и поухаживаю.
Пытливые бабы, группкой сидевшие за круглым столом, тут же и не преминули отозваться:
— Губа-то не дура, видит вот куда глаз вести.
Дмитрий Данилович приглядывался к Толюшке и Зое. Они сидели вместе с Иваном и Светланой. Иван отошел к мелиораторам. К Светлане подошла Александра. И Зоя включилась в разговор. Все определились, как вот принято нынче говорить, по интересам. Но вот интерес этот подчас не совсем свой, а вроде как принужденный, веленный тебе твоей должностью.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Андрей Семенович тянулся к Кориным. Не побывать у них вечером за чаем, каких-то своих дел не доделать. Иной раз испытывал и неловкоќсть. Дмитрий Данилович приходил домой поздно, Иван тоже возвращалќся порой с закатом солнца. И по дому были у них свои заботы и дела. Коринский дом, как и другие, был отдален от работы самих хозяев. А у крестьянина нет такого понятия "работа" есть вечное дело. Оно отда-лено от его земли, на которой он вынужден только работать. Только и отрады дома поговорить о том, другом, как о своем. И надеяться и ждаќть, что это сбудется: несвое — будет своим. Художник и приходил, что повспоминать, о чем думалось, и о будущем, помечтать. И его у Кориных всегда ждали. И вошло а привычку вместе посидеть за вечерним чаќем. В высказах и очувствовалась сегодняшняя жизнь, чего она, каверќзная, завтра вот может им сулить.
После пьянцеватого веселого колхозного люда на именинах у Виктора, в голову Андрея Семеновича обеспокоенно запала вроде бы и праздная мысль: а чего вот делает, чем занят колхозник в глухую пору большоќго зимнего досуга. В летнюю пору понятно — свое огородное хозяйство, а вот в слякотную осень, когда из дому не выйти, и зимой. В доме у него нет своих дел-забот. Да и сам дом не скажешь что на твоей земле. Многие по-селилисв в казенные квартиры… Мысль эта была не новой. Но вот после есиповских раз-говоров с "рабсилой", воочию увиделось о разладе ее с самой землей. Поля пахотного у механизатора нет, он неемник, который, как вот в Евангелие изречено — "бежит от несво-их овец". И ровно от удара по застарелой ране резанула боль: "А уберегся ли он, сам-то мужик-крестьянин, радетель земли?.." Опеќра у демиургынов ныне не на него, пахотника и заботника, а на беззеќмельного механизатора, который окрестил сам себя "раб-отником". Он, по-их, основная сила… Но вот у этой "основной силы" нет забот о земле и об амбаре. Он, амбар, вроде бы уже и не нужен никому — ни самому колхозу, ни "основной силе"… А что вот значит само слово механизатор?.. Новая личность расхристанной деревни, замена мужику-крестьянину. Но какая же это полноценная личность, какой крестьянин, если только механизатор — безликий "раб-отник", к какому себе он уже и привыкает. Чем вот он отличается от железных комбайна и трактора — других механизмов? Механический ез-док на них по земле отчичь дедич. Голь перекатная безамбарная, пролетарий, а по дере-венски — зимогор. Амбар хозяйский при доме своем хезнул. Как прежде не держался он у бобыля приживальщика, так ныне и у колхозника. Но вот само слово "амбар" красуется в устах тех же демиургынов. Проговаривается в блудных речах с тех же трибун: "амбар", "амбарный", "в амбаре"… Но где вот находится этот "амбар" и "амбарное"?.. И чей он, и что в нем мужиково-крестьянское. Он бесхозный, то, что в нем отобрано от колхозника. И черпают из него беззаботно те, кто не сеет и не жнет.
Из нарочито усмешливых высказов "раб-отников" над собой, у художника и скла-дывался задуманный им образ картины "Механизатор". Эта "основная сила" демиургы-новой деревни норовит селиться в казенных квартирах. Не домах вот, а квартирах. Квар-тира — квартирант. А верќнее — жилец, впущенный в эту квартиру. В городе так и говорят — жильцы. Работа и забота у такого одна — день прожить. Веселье — бутыќлка, а теперь вот вдобавок и "телик". За этим и забывается, кто ты есть. И сбывается мировая идея демиур-генов, названных вождями, уравнять деревню с пролетариатским городом. Вроде и удает-ся. Колхозник вот уже и нарек себя этим самым "раб-отником" — отняќтым от дела. Слову механизатор молва свое толкование нашла: ловкач, проныра, хапун… Необремененный люд — и колхозный и не колхозный, с таким собой уже и смирился. А от смирения и при-выкания, как от меќтин на теле, враз не избавишься. Это уже многовековое ярмо на вые мирской. Покоряйся и соответствую своему прозванию. А за спиной твоей будут "ловчить за жизнь". К тому и тебя приучают: своего нет, то и ничье — твое. Ухитрись и тихо возьми, хапни. Такое уже и не в грехе.
Раздумья, навеянные есиповским весельем "основной силы", растревоќжили и оза-дачивали Андрея Семеновича. Вынуждали по-иному взглянуть на замыслы картин "Данилово поле" и "механизатор". Подойти к ним изнутри, чтобы увиделся в них голос самой земли, которая дарована пахарю. Голос за нее подает пахарь, его душу и надо раскрыть. Но кто же он — пахарь?.. Выходило так, что Дмитрий Данилович пришел к сотворению своего поля вопреки "всеопределяющему" бытию. Не это бытие определило его сознание и вызвало думы-заботы о самой земле, а извечное потребовало от него действий. И он, избранник, услышал сокровенный его зов, когда время тому настало… Но что вот его, художника, воззвало взяться за картину "Данилово поле", творения пахаря-избранника. Вид поля — сплошная зелень, как и на всех поќлах. Какую тайну можно тут выведать?.. Выходит и его воззвала властная мысль о самой земле, очищенной от скверны. Наперво потянуло за Шелекшу. Взглянуть на то место, где были Татаров бугор и Лягушечье озерцо. Озерцо и бугор с соснами остались в его рисунках. И вот нет ни бугра, ни озерца, есть поле!.. Оно — труд человека. К мысли о написании картины подтолкнул разговор Старика Соколова Якова Филипповича. Старовер, Коммунист во Христе, изрек:
— Вот она, вечная благодать — нива, и подвигла праведника к свяќтому труду, к Божьему полю, и очищению через него места скверны и себя. Поди ведь и хочется ниву-то глазом озрить. Она бережется духом старца-отшельника, чистый скит коего и был на бугре том до татар. Дух-то старца и подал благой знак пахарю. И тебе подаст.
Как бы по неизреченному зову духа богоугодного старца, художник и наведывался за Шелекшу, всматривался в ниву Данилова поля. Вгляќдывался в свои зарисовки Татарова бугра и Лягушечьего озерца. Оста новила акварель, где в водную гладь озерца гляделись матерые сосны. Татарова бугра. Едва заметные штрихи на этой акварели создавали встречный поток волн. Они шли с выси вниз и снизу вверх. Тяжелые, напряженные исходили как бы из подземелья. Легкие, прозрачные, сливаясь с облаков, лучили гладь Лягушечьего озерца. А на разделе этих волн возрождалась торжествующая зеленая нива. Художник не выделял на акварели этот раздел волн, их поток. Это угадывалось им теперь, при новом разглядывании рисунков. А тогда они возникли под его кистью сами собой. Глаз что-то приметил, рука проворно нанесла штрих. И вот увиделось новым зрением то, что возникло на месте, очищенном от скверны… Осознавалось и таинство действ избранника пахаря. Тяжелое уходило в преисподнюю, а светлое озаряло сотворенную им ниву. Воображение вырисовывало и мысленное видение духа старца-скитника. Он чем-то был похож со Старикам Соколовым Яковом Филипповичем. Этот представший перед внутренним взором лик и должен быть вырезан на кряќже сосны с Татарова бугра. Ему и венчать образы землепашцев-воителей, ратников отечества… На Святой Руси каждый и пахарь, и воитель. Замысел картины "Данилово поле" не сразу сложился. Но вот глаз художника пал на яркую рябину, росшую на краю поля со стороны речки Гороховки. Вернее, не сама рябина привлекла, а пышная кисть ее. Кисть эту держала ветка, опускавшаяся к ниве. Художник подошел к ряќбине, приподнял на ладони кисть, и ощутил ее тепло и покалывание ладони. На середине поля, куда глядела ветвь с этой кистью, означилось колыхание зелени, на которой сверкали блики утренних росиќнок. Росы уже не было, но сверкание ее осталось. Поле открывало художнику свою тайну… На следующее утро он пришел к этой рябине с мольбертом. Нанес на холст контуры поля. И опять как бы сама рука выводила невидимые, а лишь воображаемые штрихи и линии. Они сводились к тому месту, где был Татаров бугор. Приходил уже ежедневно к своей рябине. Но что-то тайное ускальзывало от глаза. Но вот когда видимое было нанесено на холст, на поле с выси сошел пучок света и осветил всю ширь поля. Означилось борение сошедшего с выси света с застилающей зелень поля. Все на глади поля как бы уже двигалось, изќменялось, завораживая воображение. Свет живительный истекал не тоќлько с небесной выси, им лучилась и Черемуховая круча за Шелекшей, плесо реки, сосновый бор за речкой Гороховкой. А издалека, со староќго моховского поля, из-за реки, подавала свои знаки художнику Сосќна-Волк. Она венчала округу своим шатром, как венчал купол церкви Всех Святых. Мирской храм она теперь и заменяла. Оберега люд, сама загадочно хранясь.
