Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма
По просьбе Ивана включили радиолу, выставленную в окно. И толпа с говором своим разошлась, растаяла как облачко тучевое.
Андрей Семенович невольно раздосадовался. Остался как бы с полусќловом — и са-мим недосказанным, и недослушанным. Так уж повелось, что живому высказу всегда на-готове помехи, порой и спасительные, от Всеќвышнего. Разговора о мужиковой нужде и его деле оттого и нет, как для незрячего видимой дороги. А когда слепцы идут, держась друг за друга, все в яму и валятся.
Художник не мог до конца уяснить для себя резона в веселом балагурстве колхоз-ного, иди вот "раб-отного", как они себя называют, люда. А уяснить хотелось этот резон. Но… вроде из-за опасения непредвиденного недослушалось и недоговорилось. Но чего бы Старику Соколоќву Якову Филипповичу, опасаться-то?.. Значит, не за себя, и не за его, художника, боялся. Но, поди вот и разберись — за кого?.. Гости-то всякие собрались, повод и усмотрят "сзатылоглазить" на кого зуб имеют.
В раздумьях Андрею Семеновичу вроде бы кем подсказалось, что встреќча эта его с колхозным людом не простой случай, а послана ему провидением, чтобы подвести его к верному осмыслению задума своих картин. То, что следовало ему узнать-услышать, узна-лось и услышалось, а остальное — в потеху лукавому. Старик Соколов Яков Филиппович, почувствовал эту грань и остановил балагурство. Все это забудется, как забываются вся-кие пьяные разговоры, а ему, художнику, все надлежит взять впрок.
Оставшись наедине, художник растревожился и другим, как бы уже вечным вопросом: воскресится ли, и удержится ли в молодом нынешќнем и завтрашнем деревенском поколении чувство земли?.. Или они, соблазненные необремененностью, на нет отринутся от нее?.. Неведомо как и превратятся "всамделе" в "раб-отников". К чему уж тут думать им о завтрашнем дне: за всяким днем — темная ночь, с ней сутки прочь. И чего уж тут милей-то — тьма или свет?..
Татьяна зазывно подошла, подхватила по руку Дмитрия Даниловича.
— Хоть бы и потанцевал, Данилыч, — сказала громко, чтобы слышали и старухи, — а то не дождусь приглашения и пригласителя.
Старухи запереговаривались с неосудительными ухмылками: вишь каќкая прыткая, спроворила.
— Да и я не танцор, — отозвался Дмитрий Данилович как бы шуткой на шутку. — Вот разве с кем из начальства помоложе.
Татьяна увлекла его в толчею. Незаметно отвела от старух, сидевќших у самого крыльца. В сумерках вышли за калитку, пошли по травянистой улице. Никто, как дума-лось, и не заметил этого. Так оно и быќло. Только старуха Марфа Ручейная, не поднимая головы и не глядя ни на кого — все нутром узрила. Минутку посидела, встала, держа в ру-ке кожуру от апельсина, подошла к калитке и выбросила ее из горќсти на улицу. Вздохнула как бы от своего телесного недуга и вернулась, подсела на завалинку под окно к сверстницам своим.
Марфа Ручейная по три раза на неделе наведывалась из Есипова в Большое село. Собирала бутылки в разных известных ей местах, сдаваќла в магазин. Тем и кормилась. В свое время похлопотала о пенсии, поняла, что не выхлопотать, и оставила затею. К сыну, к дочерям и внукам в Сибирь перестала ездить. Беспокойство одно и им, и ей.
Навещала Татьяну. Пыталась сватать женихов. Вроде и славных нахоќдила. Но не-веста только отсмеивалась: "Да уж какая я пара такому-то соколу". Тут "татарка" (и так Марфу прозывали) и уверилась, что неспроста девица хвостом вертит. "Ой, касатка, смот-ри", — изрекла, словно карту гадальную бросила. Сватать перестала, а намекать наќмека на небольно ладное. Татьяна отговаривалась: "Не каркай в беду, старая, не ворона ведь. Не супостатка я, не змея подколодная". Маќрфа все же остерегала: "Да я-то что. Сама думай. Да и не за себя одну". После этих разговоров с Марфой Ручейной, Татьяна перестала опа-саться встреч с Дмитрием Данилычем. Знала: Ручейная не размелет, а другие из ничего-то больше чего вытрясут. Да и что случилось?.. Только сердце ноет. Но почему вот это другие видят?.. Может оттого, что они с Дмитрием Даниловичем сторонятся друг друга, как деќвка с парнем.
А давно ли бывало — в кино ли или на собрании, без стеснения подќсядет ж Данилы-чу. Поговорят, посмеются — и никто ничего. Но как-то при разговоре с Марфой об очеред-ном женихе пришло в голову вдовице: "Жених-то не тот, не такой, как Данилыч…" И ек-нуло сердце…
Сам Дмитрий Данилович выходку Татьяны во время сева — признание в любви, принял за игривые проделки шалой бабы. И все же невольно поќдумалось: "И не такой уж старик…" Когда проезжал мимо ее доќма на мотоцикле, ровно перед препятствием замед-лял ход. Иногда Татьќяна показывалась в распахнутом окне. Как-то махнула взывно рукой: "Зайди…" И он совсем было сбавил ход. Опомнившись, нажал на газ. Мотоцикл вихрем пролетел по селу. Дома был бодр и весел. Подольше посидел возле Анны. Она заметила, тоже радостно: "Ты сегодня особеќнный". Ему ничего не хотелось отнимать от Анны и в своем новом ощуќщении жизни. Распирала жажда со всеми поделиться своей душевной раќдостью. И прежде всего с ней вот, со своей Анной.
Но как запретно это чувство к Татьяне пришло к нему, так и отошло. Показалось все не только смешным и глупым, но и греховным.
И Татьяна, похоже, раскаивалась, что поддалась игривому настроеќнию тогда на севе Данилова поля и Кузнецова. Не приняла и остережений Марфы Ручейной. При слу-чайных новых встречах, смиренно спрашиќвала Дмитрия Даниловича, чтобы не пройти молчком:
— Не отсеялись еще?
Он ответил, приостановившись, что к тому дело идет, соседям помоќгают.
Другой раз вышли вместе из конторы колхоза.
— Подвез бы что ли, — сверкнула игриво глазами. Как и прежде при вольных шутли-вых разговорах.
— Садись, коли, — ответил он тоже легко. — До магазина, или куда?.. — Усмехнулся. Магазин был через искосок через улицу, а дом почти ря дом. Дольше ехать, чем идти.
Татьяна села. Он подъехал к магазину. Она встала опустила глаза. Сердце-то не хотело сдаваться.
— И зашел бы когда, — повторила не раз шутливо говоренное, — час- то ведь мимо ез-дишь.
— Ой, Татьяна, — вздохнув, посмотрел ей в глаза. — Опять ты за свое?..
— А что худого-то, — в улыбке развела она руки, — просто бы порог перешагнул, та-баком подымил.
Он старался не ездить мимо ее дома. И вот эта встреча на именинах у Виктора Ку-дякина. Как что-то вроде бы преднамеренное.
Прошли по улице, миновали светящийся дома Тарапуни, очутились в полевом просторе. Татьяна порывисто взяла его за руку и прижала ладонь его к своим глазам.
— Вот так бы и держала всегда…
Свернули на лужок к старым березам на заросший уже тополями овиќнник. Постоя-ли так молча.
Он взял ее за плечи и, держа так на расстоянии вытянутых рук, как бы вопрошал кого-то невидимого тут:
— А что нас с тобой может ждать?.. — И обратился как бы не к Татьќяне, а к этому невидимому: — ответь вот?..
Татьяна обезоружила его, высказав тоже как бы не от самое себя:
— Это жизнь!.. — На него глянули из темноты глаза мученицы все с той же светлой иконы. — Ты живой, и я живая… Любить-то я могу тебя… Мужика-то я и без тебя нашла бы.
Он ослабил руки. Минуту так еще постояли. Она сама его заторопила к дому.
В полосе света под окнами увидели старуху Ручейную. В дом вошли вместе с ней. Там уже рассаживались к чаю.
— А мы прогулялись перед чаем, — пропуская вперед таќтарку, проговорила Татьяна Александре.
Марфа Ручейная при этих словах Татьяны вышла наперед, чтобы всем показаться: вместе вот были. Видная, в черном, как бы и взяла все на себя, подходя к старухам.
Дмитрий Данилович, подсаживаясь к столу, повторил про себя печаќльные слова Анны: "Жизнь-то, Митя, моя и прошла. Покалечила судьба, наказала вот за что-то, А за что такое, и не узнаешь… Меня-то уж ладно, а тебе-то каково…" И тут же слова Татьяны: "Это жизнь…"
В Сказанном Анной была жалость ее к нему. Она как бы все предугадывала и предвидела. "Наказанность" его своей болезнью заставляла ее самое страдать за него. Сегодня, когда он уходил в гости один, без нее, за все его как бы прощала. Слышалось: "Так и сходи, чего же тут!.." Он остро почувствовал, что обидел Анну нежеланно. Но странќное дело, раскаяния не было. Он любил Анну и верен был ей по-христиански. В невольном мысленном грехе, сама Анна не велела ему виниться и перед ней, и перед Богом. К Анне у него оставалось святое чувќство долга перед ней. Оно ничего не отнимало от нее. Татьяна возниќкла зовом неугомонной жизни. И это не вина его… Но тут же осознаќвалось и другое: открыться-то Анне в том своем чувстве к Татьяне он вот не мог. Мешал стыд, эта самая неосознанная вина. Значит ниќчего тут не поддавалось рассудочному оправданию. Будут муки и у него, и у Татьяны. Только бы Анна этим вот не мучилась.
Сели к столу, Татьяна подала ему и Андрею Семеновичу чай. Положиќла на тарелки по середке пирога. Выслушав благодарность художника, задержалась возле них. Легкая и возрадованная, сказала:
