Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма
Симка Погостин, перебив сбивчивые голова, тут же и изрек свой высказ о правде:
— Одной рукой кажа дяде бытылку, а другой подноси закуску… Или там что другое, потяжелей… Вот и будешь с правдой по-неправде.
Высказы Симки Погостина о "руке" и о "правде в неправде", тут же и были под-хвачены речистыми словоохотами:
— Имей руку с приложением к брюху, а брехну присластить — дай коќнфету прогло-тить…
Иметь "руку" — порождение нынешнего времени. А до этого вертелось на языке другое: "Блат выше совнаркома". Оно тоже вышло из прежнеќго: "Радение родному чело-вечку…" А "рука" — самое понятное: "бери молча за обещанное". От родных-то человеч-ков "руке" уже маловато, только разве на кус.
Кирюха Кирюхин, лепщик из глины, вырвавшийся из рук Тарапуни, навел Андрея Семеновича на мысли о всегдашней тяге деревенского люда к "досужим" занятиям. Они считались бездельем, как вот чтение книг, и то же рисование… Лапти и чуни плесть — дру-гое дело, на ноги можно надеть. А тут что — разве праздно кого подивить… Вот Кирюха и убежал. И Виктор Кулякин тоже тайно "малюет"… Но настанет время, когда не будет только рисующих, и только пишущих. Как вот Кольцовым-то сказано: "Землю попа-шешь, попишешь стихи…" Красивое должно рождаться и возникать в каждом доме из упорного повседневноќго труда. Оно только и будет истинным. Душу народную, олукав-ленную игом, и надо освещать показом красоты "черного труда". Нерадивых так и усты-жать. Выказанную красоту опять же лучше узрит и поймет тот, кто терпелив в труде… Скотник придет в свой уют дома, и на досуге нарисует то, над чем он трудился и что по-любил. Жилье свое и украќсит этой своей любовью. Тогда и не унизительно будет хлев очистить, навоз в поле вывозить, если осознается, что для богатого урожая на вспаханном тобой поле. Мир наш, как вот высказал Тарапуня, "раздеќрнут на беленьких и чернень-ких". Нерадивый ум и завидует "чистеньќкому-беленькому". Но всякое благо создается "черной" работой… Как вот сказано-то: "Выбирай для себя тесные врата, широкие врата и проќсторный путь к гибели ведут". Эти свои мысли художник и высказал обступившим его парням в ответ на задиры говорунов.
И тут же посыпались супротивные выкрики усмешников, выпестованных неладом устройства мирской жизни:
— Поди и узнай, где такие врата, и где какой путь?..
— Было время к барину жаловали, в его врата проходили…
— А то и к царю-батюшке, у того врата поуже…
— А наш брат демиургын — сам и барин и хозяин, царь правитель и покровитель…
— Он же и понукало тебя подоконным подожком…
— Вот и остается одно — заступную руку демиургына искать, кой пощедрей на посу-лы.
Художник терпеливо, с нескрываемым интересом выслушивал вроде бы праздное пустое балагурство. Его удивляло, что шло оно не от стариќков, кои, если и не сами, то от своих бабушек и дедушек знали и о царе-батюшке, и о барине-татарине, а от молодых колхозников, ждущих обещанного нового рая — светлого будущего.
На веселье к Кулякиным пожаловал весь деревенский ходячий люд. Приглашения не ждали. Так и в старину велось: "За столом не посидеть, так хоть на госте посмот-реть"… "Бомбу-то" само собой поќлагалось с собой прихватить и одну на троих раздавить. И веселись без забот, званый ты или нет.
— Мы и так сделались все государственными изобретателями и божьиќми сотворите-лями, — ловил художник уже и рассудочные голоса "работников", — получил комбайн, ко-ли "недоизобретешь", так и не поедешь… Без таланта тут — куда. Но он, талант-то наш не больно признается демиургынами. Помещики прятали у себя крепостных умельцев, и нас так же загораживают. На Травниковском погосте видим надќгробья, а мастера-то, кто они?..
О надгробьях опять голос Симки Погостина, нынешнего мастера по этой части:
— Ныне в моде опять кресты в оградке, на столбики со звездой покойнички не пад-ки.
Художник обернулся на его голос, но Симка спрятался, как лунь от дневного света, за спинами разговорившегося люда. Настоящая фамилия его Ключев, а при разговорах — Погостин.
И опять рассудочный голос:
— Деревня при городской дурноте на всякую там хитрость своей отќвечает. Этим вроде и мудреет… Только вот совестью хиреет. Там, отќкуда нам все дают, отнароку свое недоделывают, чтобы и колхозничкам было над чем покумекать. Добряки…
— Все через колено гнется. По мудрой нашинской науке: давай, давай, ломай и швыряй!.. А нам что?.. И веселей, когда успехом не обремеќнен: нагибайся да разгибайся. Ты нам вели, а мы тебя нехоти, половчей обхитри…
Художник поймал взглядом крутившегося юлой невзрачного мужичонка Он тут же уполз ужом, оговорясь: "Я-то ничего, мне-то что!.. Я неќобремененный…"
Это был приблудыш Надьки Бильбякинской Сергуха-зековец, прозванный еще и Юлой Необремененным.
— Амбар без сусека, сыплют скопом, выгребают с сопом… При своей сноровке, да-вят без веревки… У кого пальцы длинней, тот и хватает спорей… — Били в спину, с боков и в лицо художнику раззадоренные голоса.
Как тут было не вспомнить моховские сходки у камня Шадровина на беќрегу Ше-лекши. Там тоже наперед высказы тех, кто позорче глазом да на язык поострей. А тут зе-леный змий еще подбадривает. Все по присказке: что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. И вот взяла верх всесильная необремененность, то, чего раньше и на слуху не было… Как резкий звук в обманчивой тишине слух художника и пронзили два зычных слова: "Успехом необремененный". И к ним репеем прильнули три других словечка: "Амбар без сусеков". Наваливай в него, сыпь, лопатой греби, а он все пустой.
Зов души угнетен в колхознике отторжением его, пахаря, от поля своќего, от роди-мой земли. Он уже и разуверился, что она, Богом ему дарованная, когда нибудь вернется к нему. Да многим уже и не больно хотелось вожжаться с ней. Обременительно. И все же в высказах улавќливалась ехидная, но беззлобная злость на его самого, художника: "Мы-то стерпим, обойдемся, а как вам-то быть-жить при нас таких?.."
"Раз у люда появилась злость, так будут и действия", — скользнула мысль. Но тут же эту мысль художника потушил другой голос:
— Чтобы хотелось в навозе копаться, как вот картины писать, что-то не больно мно-го таких охочих…
Вот и весь немудреный сказ необремененного люда колхозной деревни.
— В каждом деле, и в моем, художника, — уже к защите перешел Андќрей Семенович, — есть и привлекательное, и не привлекательной. Можно сказать, навозное. Без навоза-то какой урожай?.. Путник, к примеру, для того грязь месит, чтобы добраться до торной до-роги. А испугайся грязи — оставайся в топком болоте.
— Грязь-то на дороге для всех одинаковая, а навоз-то грести тому, кто посмурней да потише…
Художника обложили, словно взятого в плен. Подступили старики и старухи: как не послушать такие разговоры с именитым человеком. Не грех и свое слово бросить… И на самого Андрея Семеновича нашло удивление: с чего бы это тихий безголосый люд пустился на такие свои высказы. И не скажешь что пустая болтовня. Иронично помысли-лось: "В веселый час бес парней подзудил, ввел в соблазн". И с ним вот самим такое бы-вает: вдруг из ничего изойдут мысли о таком, о чем и помину вроде бы не было. Ровно духом каким, непрошенно вошедшем в тебя, все тебе подсказывается.
Показались на крыльце райкомовцы и мелиораторы. С ними и колхозќное начальст-во. Не иначе кто-то успел "сзатылогазничать": "Вы вот сидите, а там всякое говориться". И они поторопись к народу: в случае чего с них первый спрос.
Иван, завидя сходивших с крыльца избранных гостей, счел за благо осќтеречь ху-дожника. Чего доброго, кто-то из них, больно ретивый и смелый спьяну, вступит в спор с "нискем", его и "срежут", как срезали шукќшинские мужики кандидата наук. Художник-то вывернется, но тень-то ляжет и на него… Поискал глазами Тарапуню. Он бы мог урезо-нить братию. Но Лена, жена, успела оттащить его от греха подальше.
Вышел наперед Старик Соколов Яков Филиппович. Как клином раздвиќнул собой плотный круг говорливых весельчаков.
— На собрании бы и смелели, — ругнул он, обступивших художника веселивший люд активистов толпы. — Там бы вас в протокол внесли, гляќдишь и с пользой… А то чистеньким захотелось быть, балагурить без забот, в рот тет уши. Приди домой, умойся, и беќрись за то, чего душа просит. Хоть рисуй, хоть пляши. А талант нуќжен и для навозного дела. А то за топорищем в город ездим. Дядю проќсим заступ насадить… А ты, Сергуха, везде навиду. Ходишь юлой и к тебе все липнут, как к репейнику. — Яков Филиппович шагнул в толпу и попридержал за плечо вертлявого мужичонка, хвалившегося необремененностью: — везде вот ты лукавому напотеху.
По просьбе Ивана включили радиолу, выставленную в окно. И толпа с говором своим разошлась, растаяла как облачко тучевое.
Андрей Семенович невольно раздосадовался. Остался как бы с полусќловом — и са-мим недосказанным, и недослушанным. Так уж повелось, что живому высказу всегда на-готове помехи, порой и спасительные, от Всеќвышнего. Разговора о мужиковой нужде и его деле оттого и нет, как для незрячего видимой дороги. А когда слепцы идут, держась друг за друга, все в яму и валятся.
