Александр Покровский - Бортовой журнал 6
В этом мире есть только любовь. И еще терпение.
И еще терпеливое ожидание любви.
Клянусь всем, что есть, и тем, чего нет, но что должно было быть!
Если бы во всем мире остались только три капли смысла, я бы отдал их ему.
Ему! Ибо кому еще нужно отдавать то, что является смыслом, как не тому, кто этим смыслом и должен распоряжаться?
Кстати, он мне вчера приснился с лыжами.
* * *Мне пришлось стряхнуть с себя первые ласковые прикосновения надвигающейся дремоты – на экране появилось то, что мне дороже всего, – наш президент.
Не понимаю, почему его появление у некоторых вызывает дикий хохот.
Я же с самых незначительных размеров воспитан в глубочайшей почтительности к власти. При любом его появлении я встаю и начинаю благодарить.
За что?
Но ведь я же еще жив.
* * *А не построить ли нам стеклянный мост через Неву?
Зачем? Ни у кого нет, а у нас есть. И я бы всех их привез бы сюда полюбоваться на это чудо.
Они бы только рты пораскрывали, потому что им бы и в голову не пришло такое у себя сотворить.
А вот мы можем даже этот самый мост поставить на попа, чтоб они не только рты, но и кое-что другое себе разверзли.
Знаю я одного архитектора, так он не то что мост, он мать родную в янтарь запаяет, чтобы только нашей главной милости угодить.
Вы, конечно, знаете, о какой милости я говорю.
Она такая, такая… ей только хвоста не хватает.
* * *Предлагается следующая история. После училища в отдел кадров флота приходит лейтенант-ракетчик. Его назначают на лодку. Лодка готовится к автономке. В этот поход командиром ракетной боевой части идет капитан третьего ранга Сова, который после похода должен уходить в академию. На его место назначается нынешний командир группы старший лейтенант Серега Кашкин, а на его место они за время похода должны подготовить нового командира группы – вот этого самого только что назначенного к ним лейтенанта.
У лейтенанта необычная фамилия – Робертсон, а зовут его, как Суворова, Александр Васильевич.
В отделе кадров с самого начала его спросили:
– Кто вы по национальности? (С этого и начинается фильм.)
– Русский.
– Но фамилия-то (с усмешкой) французская?
– Почему французская? Фамилия шотландская! У меня и документ есть. Я ксерокопию сделал. Меня о моей фамилии еще в училище спрашивали. Вот!
И лейтенант показывает документ. Это копия грамоты, выданной Петром Первым шотландскому шкиперу Джеймсу Робертсону, поступившему на русский флот в 1712 году.
– И что потом? – спрашивает оторопевший кадровик.
– Потом? А потом Гангут! С Апраксиным Федором Матвеичем! Он и медалью награжден! «За прилежание и верность»! – лейтенант достает из папки, которую он держит в руках, бумаги и раскладывает их перед изумленным кадровиком.
Так и начинаются приключения лейтенанта Александра Васильевича Робертсона, получившего поначалу кличку «Сашка Робинзон».
Лейтенант попадает в самую гущу событий: лодка грузит продукты, ракеты, торпеды, потом она выходит на контрольный выход, где ее преследует американский крейсер, который всячески пытается ее таранить, потом лодка проваливается на глубину, возвращается в базу и снова выходит в море, теперь уже в автономное плавание, и все это происходит с лейтенантом на фоне непрекращающихся подначек, шуток, без которых экипаж подводной лодки не может быть экипажем. Без смеха флот не флот. Там, где смерть за спиной, там всегда шутят.
Перед походом лейтенант успевает влюбиться, разочароваться и снова найти свою любовь.
В походе Робертсон изучает устройство корабля и сдает его флагманскому специалисту. Именно ему он и обязан тем, что во время пожара, случившегося из-за короткого замыкания в силовой сети в 8 и 9 отсеках, Робертсон оказывается в 10 отсеке и остается в нем совершенно один на многие и многие сутки.
Аварийная лодка всплывает, борется с огнем, а потом – в надводном положении – ее на буксире тянут в базу.
И никто не догадывается, что в последнем отсеке борется за свою жизнь лейтенант Робертсон, получивший поначалу из-за многочисленных приключений кличку «Сашка Робинзон».
Роберсона найдут и спасут.
А иначе и быть не может, ведь это фильм про подводников, про их жизнь и про флотское братство, которое, гори оно ясным пламенем, все равно не сгорит.
* * *Жаль, что никто не поддержал мою идею: обязать банк по первому требованию клиента выдавать ему купюрник с номерами купюр.
Казалось бы, наши правоохранительные органы должны были бы просто вцепиться в это предложение, потому как тогда же тут можно было бы определить, кто, где и в каком окошке.
То есть все возвращается на круги своя: государство само по себе, а мы – сами под себя.
* * *Патриотизм различается. Он состоит из двух направлений. Первое молчаливое: «Я люблю Родину», второе неугомонное: «Они должны любить Родину». По первому направлению ты пошел и молча сделал то, что считаешь правильным. По второму – ты все время орешь о том, что надо любить Родину.
Невозможно любить грязь непролазную. Если ты ее любишь, значит, что-то там не в порядке с умом.
И плохие дороги нельзя любить, и мусор, выложенный вдоль них, и аэропорт-недомерок, и дачный участок с бутылками, и загаженный пруд, и утреннюю площадь, залитую вчерашним пивом, и праздник, где все ходят пьяные, и шприцы в подъездах, и суету наркоторговца, и подвалы затопленные, и сгнившие крыши домов, и дворовую помойку.
Нельзя любить разруху. Разруха везде. Она начинается с подмены понятий. Есть у тебя понятие «Родина», а тебе стараются ее подменить. Незаметненько так.
Или новое построить. Старое сломать и выстроить тебе нечто – «Вот теперь твоя Родина».
Нет. Не любят они Россию. Если б любили, все бы тут сияло. И прежде всего лица людей. Люди – это же тоже Родина. Это ее часть.
Может быть, самая главная. Ну так и возлюби, если главная.
Не-а. Не любят. Топят все в словесах. И слова-то какие-то скользкие. Все время ускользает из них смысл. Не ухватить.
* * *– Ну, как там у вас, в Петербурге? – спрашивают меня из Москвы по телефону.
– Секундочку, – говорю я, – сейчас в окно посмотрю!
Дело в том, что окна моей гостиной выходят на помойку. Это удобно. Спрашивают тебя: как там, в Петербурге, ты смотришь в окно, а там все время не хватает одного большого ящика, и потому все складывают всё на землю.
– Отлично, – говорю, – у нас в Петербурге! Просто замечательно. Все на своих местах.
Вот если б за окном была бы чистота, да еще бы и асфальт во дворе наконец доложили, – а то уже скоро год как заасфальтирована только половина двора – да освещение бы во дворе сделали, то можно было бы предположить, что что-то там, наверху, поменялось. А так – все просто отлично!
Когда Валентина Ивановна говорила как-то по телевизору, что и крыши починили, и подвалы осушили, и дворы осветили, не говоря уже об асфальте, это она, видимо, про что-то другое говорила, но только не про Петроградку. Петроградской стороне не повезло. Тут и крыши текут, и подвалы в воде. Нет, конечно, кое-что на Большом проспекте привели в порядок, да и на Каменноостровском тоже, но чуть в сторону ступил – и можно обнаружить следы светомаскировки, до сих пор защищающей город от налетов фашистской авиации.
Про подвалы я уже и не говорю. Есть у меня парочка знакомых умельцев, которые берутся все подвалы осушить, но для этого надо им денег заплатить. Для меня это большие деньги, для города – сущая ерунда, но ведь работы еще и с Водоканалом надо будет согласовывать, – а тут я совсем не знаю, что и сколько стоит. Так что пока откачивают с помощью насоса и шланга. Лет десять уже качают, а может, того больше, и за это время столько денег на эту откачку потрачено, что те подвалы давно уже золотыми стали. Ну да ничего. Покачают еще лет пять-шесть, а потом придет дяденька из Смольного, который признает дом аварийным, после чего его разрушат, а жильцов – в Новое Девяткино.
Петроградка же не так хорошо охраняется от разрушения, как, скажем, Зимний дворец. Тут и баню на Большой Пушкарской разрушили – кстати, здание-то старинное. На него из своего окна Кустодиев смотрел. А еще он смотрел на такую небольшую церквушечку, из которой по воскресеньям православный народ выходил. Там-то он своих русских красавиц и высматривал.
Тут, на Петроградке, многие жили, о чем и многочисленные памятные доски имеются.
Но доски досками, а здания-то валим. Нет, говорим, конечно, обещаем разобраться, но между делом, то есть между разговорами, валим. Вот и на Биржевой мост веками смотрело такое красивое здание, а теперь там руины.
Руины. Вот ведь беда-то какая. Больно. И не спасают от этой боли никакие нарисованные кирпичи на оштукатуренных стенах великой Петропавловской крепости.
* * *Память людская – великая чертовка. Все в ней – и боль, и радость, и горечь поражений. Россия – страна без границ, без конца и без края. Что ни деревня, то свои обычаи, обряды, правила. Через много лет их назовут культурой русского народа.
