Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Что выбрать на предстоящий вечер — Роттердам или все же Амстердам?
Мальчик вырос, засыпая над «Политической картой мира», и постепенно осознавал, что до конца обречён на жизнь в пределах красного разлива «священных границ». Он бы лишь скорбно ухмыльнулся, предскажи цыганка в стране отказа, что придёт момент томления перед подобным выбором. Впечатанный в кресло, он лежал безмолвно. Машина летела в сиянии над бесконечной дельтой Рейна.
— Поставим вопрос иначе, — сказал водитель. — Секс или культура? Потому что, кроме дома Анны Франк, с культурой в Амстердаме будет туго.
— Пассон[55] — ответил я.
— You are the boss…
Культура оказалась слева и внизу.
12.В Амстердам въехали после заката. Небо прорезала вывеска отеля «Krasnopolsky».
Каналы были без парапетов, а иногда и вовсе без ограждений. Вода отражала свет высоких и узких — на три окна — домов. Ни ставней, ни даже занавесок. На вылизанных кухнях садились за ужин эксгибиционисты, одетые с корректностью витринных манекенов. Город был более чем приличный. Чинный.
— Где мои пятнадцать лет? — повторял Люсьен с энтузиазмом не вполне понятным.
— В воду не упади.
Он запарковался на мосту. Какое-то время они сидели, отдавшись состоянию внезапного покоя.
Потом ремень отпрыгнул к правому плечу.
Странно было оказаться сразу в центре Амстердама. Только машина это вам даёт — мгновенный выброс в чужую ситуацию. Пока Люсьен изучал витрину табачной лавки, где над разнообразием сигар к стеклу изнутри был приклеен снимок того, что он сначала принял за алую орхидею.
— Цветами зла любуешься? То ли ещё будет…
За углом в закусочной кофе подали в огромных фаянсовых кружках. Люсьен распечатал «Питер Стьювезант» — сигареты, названные в честь функционера Ост-Индской их компании, скупившей в своё время остров Манхэттен и полмира заодно. Абориген — благообразный и седой остиндеец — бросал из-за стойки улыбки одобрения.
Афиши кинотеатра зазывали безлюдную улицу на фестиваль лучших порнофильмов Северной Европы.
Вдали у мотоциклов тусовалась молодёжь — столь рослая, что вместо них, во Франции ничем не обделённых, на площадь вышла как-бы пара лилипутов. Розовощёкие гиганты корректно предложили альтернативный метод эскапизма пакетики с кокаином, разноцветные блестящие таблетки в притёртых пробками флаконах, не говоря о гашише с марихуаной.
— Видал «козью ножку»?
— Ну?
— Неделю можешь курить, а стоит дешевле сигарет. Причём, трава чистейшая.
— Поддерживать врагов Запада?
— Ну уж и враги…
— Нет-нет, — торопился куда-то он. — Охота жить!
— Тогда по пиву?
В поисках созвучного заведения они ушли по набережной в молодёжные кварталы. Заклеенные сплошь афишами заборы, размалёванные стены, заколоченные окна, за которыми осаду держат сквотеры — зона крутой контркультуры. Девушки-тинейджеры обгоняли на длинных голландских ногах ещё больше повышая волю к бытию. Юность, и это очевидно, прошла необратимо, но почему в стране, враждебной к молодёжи?
К стойке сначала было не протолкнуться, а потом оказалась она едва ли не до подбородка. Отступая, они пригибались под кружками голландцев. Джинсовые зады толкали их, не извиняясь, это они: «Пардон, пардон!» галантно извивались среди дымящих трубками гигантов и великанш, хрипящих на языке согласных. Забились в угол и подпёрли стену — два не первой молодости карлика, которым для смеха придали эти пивные кружки. Люсьен перехватил свою для прочности:
— Давай, Пётр Великий!
По пути обратно стали вдруг ломиться в какой-то вертеп под названием «Member»[56]. Высокая и крепкая дверь отливала чёрным голландским лаком, а посредине было железное кольцо, которым они поочерёдно били в дверь, одновременно её пиная.
Возник сверхчеловек — весь в коже. Сложил над выпирающими мышцами груди чудовищные руки и спокойно стал ждать реакции. По-английски Люсьен потребовал доступа. Оглядев их сверху вниз, сверхчеловек привёл в движение мускулатуру шеи:
— Members only.[57]
Гасконская кровь не снесла такого унижения. Бойцовским петухом Люсьен скакнул на этого быка. Тот только разнял ручищи — друг уже летел на мостовую. С разворотом Алексей врезал великану по мягким яйцам. Охнув, тот схватился за них и, демонстрируя могучий голый зад в специальном вырезе штанов, юркнул за дверь, на штурм которой бросился Люсьен:
— Sale pede![58] А ну, выходи, я тебе морду разобью!
Он бился и гремел кольцом, но дверь больше не открылась.
В дежурной аптеке, после того, как ему дезинфицировали и заклеили ободранные локти, Люсьен приобрёл пачку английских презервативов и спросил дорогу в квартал Красных фонарей. Аптекарь — очки в стальной оправе — вышел с ними на улицу, чтоб разъяснить маршрут.
Люсьен дрожал от ярости.
— Сейчас мы их…
Никаких фонарей, конечно, не было.
Промеж каналов не улица — щель. Мощёная и с древним желобом для стока помоев и ночных горшков. Между витрин, отчасти задёрнутых, зигзагами ходила озарённая неоном чёрно-белая публика, туристы вперемешку с аборигенами из бывших голландских колоний — Суматра, Борнео, Гвиана. За чисто вымытыми стёклами коротали вечер женщины. Неглиже они казались ещё больше и белей. Особенно впечатляли формы ляжек, которые в целом, однако, смотрелись соразмерно — столь длинны были эти ног в чулках и туфлях на высоких каблуках. С диванов и кресел-качалок они переключали дистанционным управлением свои телевизоры, листали книжки, вязали или размешивали растворимый кофе из банок — с показом невероятных ягодиц.
От конца улицы они повернули обратно.
Прямо перед ними раскрылась штора. Взглянув на груди за стеклом, Люсьен свернул в нишу, ткнул кнопку и оглянулся: «Идём-идём…»
Увидев их вдвоём, она не удивилась.
— Bonjour, madame.
Она отступила с улыбкой:
— Французы?
С улицы глазели аборигены. Она задёрнула занавес.
— Алсо …Френч кис?[59]
Люсьен взглянул на него.
— Не знаю…
— Одер месье зинд попофройнде?[60] — и она пошлёпала себя по этой попе этимологически с немецкого, как оказалось. Попа = попо. Друг Люсьен всё мялся. Ничто человеческое нам не чуждо, однако необходимость так вот, в лоб, обнаружить при очевидце сокровенность предпочтений застала его врасплох.
— Так как?
Подняв ладонь, Алексей опустился в кресло.
— Я пас.
— Филяйхт, хэнд джоб?[61]
— Мерси, — сказал он, — ноу…
Дама догадалась:
— Регарде?[62] — и объявила цену — с одного за просмотр, с другого за action[63], которым он останется доволен, она знает что ему, Люсьену, надо. Отсчитала сдачу с голландской сотни, вынула полотенце и показала ему на прихожую:
— Шауэр плиз. Душе!
Большая женщина и безмятежная. «Мэй ай?..[64]» Из под настольного света Алексей взял книжку, заложенную на месте вторжения. Серийный любовный роман по-голландски. Тахта, на которой она сидела, взяв себя за ляжки, задрапирована как бы шкурой — с бестиальными разводами.
— Пэрис?
Он кивнул. Париж…
Отдавая должное ему, как парижанину, дама закатила глаза. На ней был парик, зелёный пояс, чёрные трусы, серебристые чулки, туфли с перепонками, которые врезались. Специальный лифчик выпячивал наружу груди, между ними поблёскивал крестик. Вопрос дистанции, возможно, но казалось, что в других витринах они намного привлекательней. Навстречу Люсьену она встала, сняла огромные трусы и положила их на столик, где на пластиковой поверхности была ещё банка растворимого кофе, початый пакет сахара, чашка с торчащей ложкой, два сцепленных йогурта и красное яблоко. Отвалилась и с улыбкой раскрыла ноги. В этих туфлях она по Амстердаму не ходила, каблуки, как из магазина. Схватившись за резинку своих трусов, снова надетых после душа, Люсьен стоял столбом и признаков готовности при этом не выказывал.
— Буар келке шоз?[65] Виски?
— Но мерси… — Он повернулся. — Где гондоны?
— В куртке у тебя.
Отрабатывая деньги, она развернулась всей массой молочной плоти к визионеру. Чтобы лучше было видно, взялась наманикюренными пальцами. Маленький бесцветный цветок пизды, но под ним анус, вид которого бросил Алексея в дрожь. Это было разрушено непоправимо и бугрилось, как асфальт, развороченный корнями. Заглядывая в проём своих же ног, издалека она подмигнула: «Хэлп уорсэлф!».[66]
— Сори, бат…[67]
Уже одетый, всунулся Люсьен:
— On fout le camp![68]
