Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— Чистый, — оправдался Люсьен. — Вкус слоновой кости.
— Откуда же в Японии слоны?
— Тогда моржовой.
Завтракая, они созерцали стоящую кость, которой было, может быть, сто лет, а то и триста — музейная вещь.
— Следует признать, — сказал Люсьен. — Девушка с классом. До массовой культуры себя не унижает.
— Из-за фригидности, возможно.
— Думаешь?
— Резина мягче.
— А знаешь, что мягче резины?
— Не говори… Одной читательницей меньше.
— Зато надежда с нами. На эякуляцию.
— Но без оргазма.
Они засмеялись — небритые и мрачные мужчины в возрасте первого кризиса. Из-за тёмно-синей пачки вынули по толстой бельгийской сигарете.
— Что будем делать?
— А что предусмотрено…
Алексей перебросил ему записку; их ждали в городе на «бранч».
— Тяжёлый случай…
— Свалить или остаться. Третьего не дано.
— Свалить, это садизм.
— А остаться?
— Тоже верно. Но бензин…
— Что?
— На нуле.
— Так ты и одолжить не смог?
— Вырубился, друг. Трава была уж больно хороша…
Американский ресторан находился прямо напротив здания Европейского Экономического Совета, откуда Аннабель явилась не одна — с подругой-японкой. Обе были невыносимо элегантны: бон шик, бон жанр, как говорят в Париже. Во время бранча Люсьен (не прерывая разговора) взглядывал с вопросительной задумчивостью, как бы готовый и сдать позиции, но Алексей сдвигал брови: стоим до конца. Бифштексы были бесконечными. Перед кофе Аннабель сделала предложение на вечер вчетвером, в ответ услышав об эскапистских их намерениях, что с робким звоном подтвердили выложенные на скатерть ключи от квартиры на площади Байрона.
Дамы в лице не изменились, но прибывший арманьяк зазолотился с очевидной и даже как бы нагловатой неуместностью. Глубоко вздохнув, Люсьен попросил в долг — он вышлет чек. Меланхолично Аннабель ответила по-немецки, что о чём речь: «Зелбстферштендлих»[47]. И посмотрела на часы. С автором русского романа она простилась хоть и за руку, но пряча глаза. И увела подругу-японку и Люсьена — последнего, впрочем, не далее, как до банковского автомата на углу.
— Никогда! — сказал он, вернувшись и хрустнув наличными при посадке. Никогда ей не прощу. Бернадетт…
— Выпей.
— С-сука… — Он выпил. — Этот Триест кастрировал меня. Японка… Представляешь? А у меня ни искры. Не только между ног, но и промеж ушей. Отпал!
— Вернём обратно. За это.
Они выпили.
— А главное, какие девушки. Богатые, изысканные, интеллектуальные. Разве ей чета? Lʼaddition sʼil vous plait![48]
Ответ добил:
— Урегулировано.
— Нет?
Мэтр поднял брови:
— За всё заплачено, месье…
Захлопываясь, они притиснулись плечами.
— Куда?
— А не один ли хер?
— Тогда сначала на заправку. — Люсьен включил зажигание. — А потом в Город отрубленной руки…
9.Антверпен — голландское название бельгийского города, который по-французски называется Анвер.
— Когда-то самым был большим в Европе.
— Давно, наверное.
Проскочив город насквозь, они вышли на припортовой улочке, где меж торцовых камней росла трава.
— Порт и сейчас четвёртый в мире.
Вдоль канала Альберта томились барки, они были поставлены на просмоленные шпалы и подпёрты колами. С другой стороны тянулись облупленные дома с закрытыми лавками и прогоревшими кафе. С собачкой, похожей на лисёнка, появилась старуха — седая, грузная, в шортах и пиджаке, но босиком. За углом нежаркое солнце освещало склады старинной розово-кирпичной кладки, глухие ворота, тронутые ржавью, странные надписи на стенах типа: «Magazʼjn Antverpia», грузовые краны, рельсы поперёк мостовой, отцепленные вагоны и легковые машины, брошенные как попало посреди мощёных пространств. Они обогнули венгерский грузовик-рефрижератор.
Вдоль причала стояли тумбы для океанских кораблей. Они влезли на тёплое железо, из карманов куртки Люсьен вытащил по банке пива.
Под ногами плескало.
Не открытое море, но отсюда, по тёмной тяжёлой воде, прямо был выход. Они прихлёбывали пиво, смотрели на далёкие суда у пирса и вдыхали его запах — Северного. Солёный дух большой авантюры. Чистого побега — без смысла и границ. Безумно и безудержно хотелось к ним, морякам — за горизонт. Вздуть мускулы и вены в усилии бессмысленном, но общем.
— Завербуемся юнгами?
— Испытано, — ответил он. — Был в моей жизни маршрут Марсель — Александрия. Когда я в Катманду бежал.
— И как?
Люсьен извлёк «Герцеговину Флор».
— Сделай мне по-русски…
Алексей передавил папиросе мундштук. Прерывистой затяжкой Люсьен расправил грудь, обтянутую полосатой майкой. С задержками выдохнул и передал обратно. Затягиваясь, Алексей видел себя мальчиком — бегущим по воде по щиколотку вдоль кромки Рижского залива. Он был в ссадинах, ладони липли от смолы: только что он сорвался с сосны, увидев за забором на закрытом пляже — а до этого не видел ни одной — миллион голых женщин, и теперь, имея в голове всё это, нёсся что было сил, одновременно тормозя себя подъёмами стоп, как бы на каждом шагу готовый упасть в прибой, и время от времени падал, но оказывался не убитым, а только тяжело раненным, и бежал снова, и скорбно при этом пел. Мелодия та вздула ему горло, а потом явились и слова:
Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня,
Успел он сказать в последний раз:
«Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня…»
Конечно, с пулей промеж глаз уже не пикнуть, но из-за этой песни он в то одиннадцатилетнее своё время три раза смотрел фильм на тему зоологического одиночества в мире капитала.
Бывший военный лётчик за большие бабки полетел снимать акул, которые отъели ему руку, и если бы не сын, которого он без охоты взял с собой, обратно бы отец не долетел — по рассказу, который один, и, кажется, единственный, английский соцреалист написал ещё до того, как изменил своему учителю Хемингуэю с Союзом писателей СССР. Поскольку всё взаимосвязано, не исключаю, что тот «Последний дюйм», продукция Ленфильма, и дал мне первый импульс для побега в мир, проданный британцем не за понюшку табака:
Простите солдату последний грех,
И, памяти не храня,
Не ставьте ему над могилой крест,
Какое мне дело до вас до всех,
А вам до меня…
По пути к машине Люсьен залез на барку, которая косо томилась на мощёной набережной. Рядом под деревом был щит с предупреждением «Privat Parking»[49]. Он бросил ключи от машины и попросил найти в багажнике «полароид».
Алексей прицелился в видоискатель. Глубокая и узкая, барка называлась «Esperanza»[50], что было золотыми привинченными буквами на алом, а корма украшена железными пентаграммами. Хоть в море сейчас, хоть в преисподнюю так стоял Люсьен, держась за руль.
Он сделал снимок.
10.Сразу за Антверпеном навстречу поднял руку панк-ирокез.
— На хуй…
Но Люсьен остановил.
Ирокез неторопливо подходил в своих высоких шнурованных ботинках — в руке мешок, в глазах недобрая усмешка.
— В Амстердам, messieurs?[51]
Он влез к ним за спину, заставив сразу впасть в ожидание чего-то максимального — ствола в затылок? Алексей отмалчивался, передоверив хозяину машины счастье общения с ближним. По-английски: ирокез был made in Britain[52]. Утром его с полицией выставили из Голландии. Теперь он туда снова. Не может ли он, Алексей, закрыть окно со своей стороны? Алексей закрыл. Пепел с сигареты, которую Люсьен ему охотно выдал, ирокез стряхивал им на пол. Перед самой границей он велел остановить себя у забегаловки. Проветривая машину, они смотрели, как тип хрустит по гравию. Вместе со своим мешком ирокез исчез за дверью. Алексей посмотрел на сиденье. «Полароид» на месте, но всё равно:
— До Амстердама духа я не вынесу.
— Что ты предлагаешь?
— Он с кас![53]
Взгляд Люсьена сказал, что даже от русских с их коварством он не ожидал. Он вышел и отправился за ирокезом. Давно оквадратясь, как говорят в Париже, сохранял ещё обязательства к альтернативным братьям.
Из забегаловки он выбежал.
— Их там полно! В сортире, представляешь? Одной иглой!..
И газанул.
11.Как оказались в Стране тюльпанов, этого Алексей не заметил, поскольку в Бенилюксе погранпунктов нет, да и тюльпаны вроде отцвели. Ветряных мельниц, впрочем, было в избытке — тучных и легкомысленных.
На плоском и зелёном.
— Самый большой в мире порт, — склонял Люсьен в сторону Роттердама. При этом, можно сказать, культурная столица. На каждом углу авангардизм. Цадкин, Певзнер alias[54] Габо. Ваши, русские…
