Ли Су - Сказание о новых кисэн
— Сестра, прошу вас, не говорите о нем плохо. Он не такой человек. В прошлый раз его фирма находилась на грани банкротства, поэтому он вынужден был так поступить, — вяло оправдывала его мадам О, которой были неприятны ее слова.
— Ха-ха! Ты и корову рассмешишь! Какая фирма? Ты хоть была там? Уже сколько раз тебя обманывали мужики — не хватит и десяти пальцев на руке. Маленький Юн сбежал с твоими деньгами в тот же день, когда ты получила их из кассы взаимопомощи, большой Юн продал твою маленькую квартиру в районе Бонмёндон и исчез, а малодушный Сон, спавший с тобой под одеялом, на котором вышиты мандаринские утки, символизирующие супружескую любовь и верность, сбежал, украв твои драгоценности, — стала перечислять Табакне, загибая пальцы. — А кто это там удрал с деньгами, продав землю у дороги, которую я купила тебе для того, чтобы ты построила на ней гостиницу и, сдавая ее в аренду, жила бы на полученные деньги после моей смерти? Кто это? Пак или Ли?
— Это был Пак сачжан.
— Я смотрю, — с сарказмом в голосе сказала Табакне, — в такие минуты у тебя хорошая память.
— Сестра, я никогда не держала зла на них, — все так же вяло отвечала мадам О, прикрыв глаза. — Я их всех одинаково любила, как свою первую любовь. Благодаря тому, что я любила их всей душой и телом, отдавая все, что я имела, я не держу на них зла и у меня нет печали в душе.
— Пойми ты, наконец, что это не любовь между родителями и детьми, а любовь между чужими людьми, так что, какой бы ни была она большой, не пора ли опомниться? Я имею в виду, почему их любовь сохранялась только до тех пор, пока ты содержала их? — с язвительной усмешкой спросила ее Табакне, в который раз протирая шкаф.
— Деньги, которые они у меня забрали, я решила считать «налогом». Когда я так думаю, мне спокойно, — ответила мадам О, не обращая внимания на ее усмешку.
— Какой еще «налог»?
— Как вы отнесетесь, если я назову его «налогом на любовь»?
— Что?! Налог на любовь?! Не налог на воду, на электричество, а «налог на любовь»? — возмутилась Табакне. — Нет, слушала тебя, слушала, и дослушалась до бреда, бреда сивой кобылы, поэтому я тебе и говорю, что ты слишком мягкая. Ты столько страдала, что теперь должна бы уж прийти в себя. Нет, только подумаешь — слава богу, что один подлец ушел, как тут же другой появляется. Говорят же, что «когда рыба испортится, ничего не прилетает, кроме навозных мух».
— Хотя вы и ругаете меня изо всех сил, — тихо, не обращая внимания на ее возмущение, сказала мадам О, — я, наверное, кисэн, спустившаяся с небес. Это, конечно, может быть, вам неприятно слышать, но поверьте: я могу жить без еды, но без любви не могу.
— Я, наверное, сойду с ума: стоит зайти разговору о любви, как ты, обычно нормальная, становишься просто сумасшедшей. Ну что, пришла в себя?
Табакне стала пристально всматриваться в глаза мадам О, пытаясь определить: встали ли ее блуждавшие, словно летавшие по пустому воздуху, зрачки, на свое место? Странно, когда бы она ни смотрела в ее глаза, ей всегда было приятно. В этих круглых и больших глазах всегда блестела влага. Когда она их вращала, то становилось страшно: они, казалось, вот-вот взорвутся. «В нашем мире много такого, чего нельзя понять, — подумала Табакне, глядя ей в глаза. — Например, странно, что, несмотря на то, что ее болезненное тело стареет, зрачки остаются точно такими же, какими они были в молодости. Интересно, если в ее глазах высохнет влага, высохнет ли и омерзительный родник любви того негодяя?»
— Слушай меня внимательно, — сказала она, стараясь быть как можно спокойной. — Мне хотелось бы, чтобы Ким сачжан был последним мужчиной у тебя. Если ты скажешь ему, что у тебя есть вклад в банке, это будет конец. Ты не успеешь оглянуться, как он завладеет им и убежит, не оглядываясь.
— Я знаю… Поэтому мне еще более жаль его.
«Эх, глупая ты дура, — с горечью и жалостью подумала Табакне. — Еще во время ночного бегства из кибана в городе Чжинджу я поняла, что в предыдущей жизни ты была моим долгом».
— Ой, что-то я заболталась с тобой, не время мне сейчас так сидеть. Надо заглянуть в комнату гостей и вызвать водителей для тех, кто напился, — заторопилась Табакне.
Когда мадам О подняла руки, чтобы привести в порядок спутанные волосы, у нее на шее выступили вены. Увидев длинную, как у белого аиста, шею, Табакне быстро отвела взгляд в другую сторону. «Как же она похудела, — с жалостью подумала она, — если в ее треугольную ключницу насыпать два стаканчика очищенного проса, то оно вряд ли бы высыпалось». Внезапно у нее в горле встал комок.
В это время из Буёнгака, после того, как полились слова песни из норябана[26]: «Когда идет дождь, я сажусь в поезд, по линии Хонам, идущий на юг страны…», стал доноситься шум. Возможно, там танцевали или прыгали группами, и громкий топот ног доносился до заднего домика. «Так недолго вывести из строя систему отопления под полом», — мелькнуло в голове Табакне.
— Послушай тот бессмысленный звук в кибане, где должна звучать мелодия каягым[27]. Это что, кибан? Это же какой-то базар, — проворчала Табакне.
— Сестра, оставьте. Мы должны жить, подстраиваясь под время, а не оно под нас. Сестра, — тут мадам О сделала паузу, — я хочу сказать вам правду. У меня, кажется, пропал голос. Теперь я тоже, наверное, буду вынуждена петь нынешние популярные песни, — раздался ее слабый голос, раздваивающийся, словно язык змеи.
Табакне, с жалостью посмотрев на нее, сказала:
— Не говори так. Ты даже не знаешь, какой у тебя голос. Разве он не достался тебе, пока ты не пролила черпак крови из горла? Когда это лето пройдет, мы переживём осень и зиму, а там снова наступит весна… Расцветут желтые цветы имбиря, в горах за домом… Тогда твой голос обязательно вернется, но ты должна бросить пить.
— Ты уверена, что когда наступит весна, мой голос вернется? Ты говоришь, что я смогу бросить пить? — с надеждой в голосе спросила мадам О, чуть привстав на локти.
— Если решительно, под страхом смерти, ты решишься, разве ты не сможешь бросить пить?
Она считала, что когда человек стареет, происходит сделка со временем: взамен того, что мышцы теряют упругость и эластичность, а кожа становится дряблой и покрывается морщинами, он получает мудрость и глубокое знание мира. Она всегда думала: «Сколько отдаешь, столько получаешь», поэтому не боялась старости, считая, что много отдала этой жизни. Она часто воспринимала возраст, увеличивающийся год за годом, как награду за прожитую жизнь. Но оказалось, что она ошиблась: старость оказалась абсолютно невыгодной сделкой. В возрасте 79 лет ее ждали укоренившиеся привычки и ненужные ворчания, которые можно было бы выкинуть, симптомы недержания мочи, вызванные ослаблением влагалищных мышц, уходящие силы в запястьях рук. Она знала, что завершением старения является полный уход из этой жизни. Но разве мы не должны карабкаться наверх изо всех сил, пока не утонем в «одиноком болоте небытия»?
Она знала, что единственный путь, по которому надо идти, чтобы не потерять «вкус руки», — не наклонная дорога, по которой бегут, а путь, по которому медленно и упорно шагают. Кто говорил, что у нее сильный дух? Не было ни одного мгновенья, когда она не чувствовала усталость. Боясь, что не сможет проснуться после обеденного сна или уснет, когда начнутся танцы, она плотно обвязывала пояс и, даже когда курила сигарету, не прислонялась к дереву, боясь уснуть, садилась на гладкий камень в саду, наклонившись набок. Иногда она с грустью, думала: «До каких пор я смогу держать за руки мадам О, похожую на ребенка, который заблудился, потеряв подол маминой юбки? Действительно ли верен этот путь, по которому я веду ее, держа за руки?» Чем больше она думала об этом, тем туманнее казалась ей дорога впереди, а перед глазами нагромождались горы…
— Я верю только тебе, — тихо, с нотками благодарности, сказала мадам О. — Сколько раз ты спасала меня, умирающую… Разве это было один-два раза! И именно ты каждый раз поддерживал меня, когда я была на грани безумия.
Изо рта Табакне, тихо-тихо похлопывающей ее по спине, прислонившуюся к плечу, вышел слабый и протяжный вздох, словно звук флейты.
«Мадам О, нет, О Ён Бун. Я тоже, как и ты, хотела бы сойти с ума от чего-нибудь. Когда я сойду с ума, разве я тоже не исчезну, словно ступая по облакам, как бы погрузив свое тело в водный поток? Разве я не смогу тогда, хоть на минуту, забыть тяжелую жизнь? О, если бы я могла, хоть на секунду, осторожно выгрузить ее, незаметно для всех, на землю, словно она не моя» — тоскливо подумала Табакне, глядя на луну, жалея мадам О и себя.
Когда луна, с отломанным краем, повисла на конце карниза Буёнгака, время было между пятью и семью часами утра, 21 июня по лунному календарю. За двором стояла бамбуковая роща, рисовавшая свои тени на раздвижной двери, обклеенной бумагой, бесконечно глубокая, одинокая, тоскливая…
