Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
Грудь ее была все еще обнажена, но она бесстрашно шла прямо на толпу. Краска на ее губах и щеках стерлась, а глаза потускнели от всенощного созерцания и оплакивания мужчины. Она заметила, как отец стыдливо отворачивается от нее, и горько усмехнулась. Она уже прошла и через стыд, и через страх перед Богом, и через отцовскую любовь, и через мнение людское. Злые языки говорили, будто семь бесов было в ней. Нет, не семь бесов, но семь ножей было у нее в сердце.
Почтенный раввин снова принялся взывать, чтобы толпа повернулась к нему и не видела дочери. Достаточно, – Все видит Бог, – Богу и судить ее.
Раввин повернулся на плечах у рыжебородого. – Отверзните очи души вашей! – возглашал он, – зрите на небо! Бог стоит над нами, небеса разверзлись, и грядут рати ангельские алыми и лазурными крылами наполняя воздух.
Небо вспыхнуло пламенем, народ воздел очи гору и видел, как оттуда, из высей, нисходит во всеоружии Бог. Варавва поднял топор.
– Сегодня! Не завтра – сегодня! – закричал он, и народ ринулся на крепость.
Люди бросились на железные ворота, приволокли ломы, приставили лестницы, зажгли огни. Вдруг железные ворота распахнулись, и оттуда вырвались два стальных всадника – вооруженные с ног до головы, с застывшими лицами, загорелые на солнце, холеные, самоуверенные, они пришпорили коней, подняли копья, и в мгновение ока улицы оказались заполнены ногами и спинами беглецов, с воплями устремляющихся к горе, где должно было происходить распятие.
Лысая, вся из острого камня, эта проклятая гора была крыта терниями. Под каждым камнем там – запекшиеся капли крови: всякий раз, когда евреи поднимали голову, жаждая свободы, эта гора полнилась крестами, которых корчились и стонали бунтовщики. Ночью сюда приходили шакалы и отгрызали им ноги, а утром следующего дня прилетало воронье и выклевывало им глаза.
У подножия горы запыхавшаяся толпа остановилась. Новые стальные всадники надавили на нее своей тяжестью, окружили, согнали евреев в кучу и стали вокруг изгородью. Уже близился полдень, а крест все еще не прибыл. Два цыгана с молотками и гвоздями ожидали на вершине горы. Сбежались голодные сельские псы. Обращенные к вершине лица горели под пылающим небом. Сверкающие черные глаза, горбатые носы, мешковатые веки, вьющиеся засаленные пейсы у висков. Тучные женщины, с потными подмышками, с густо умащенными жиром волосами, изнывали на солнце, источая тяжелый запах.
Орава рыбаков, с грубыми лицами, грудью и руками, изъеденными солнцем и ветрами, с удивленными по-младенчески глазами, прибыла с Геннисаретского озера глянуть на чудо – увидеть, как Зилот в час, когда зрящие беззаконие поведут его на распятие, вдруг сбросит рубище и воспрянет из-под него ангелом с двуострым мечом. Они прибыли минувшей ночыо с корзинами, полными рыбы, которую продали по дешевке, остановились в таверне, выпили, захмелели, позабыли о том, зачем, собственно говоря, отправились в Назарет, вспомнили о женщинах и стали петь о них песни, затем подрались, опять помирились, а на рассвете Бог Израиля снова пришел им на ум, они умылись и, еще не вполне очнувшись ото сна, отправились поглядеть на чудо.
Долгое ожидание надоело им, а отведав ударов копья по спине, они уже начали жалеть, что пришли сюда.
– Лучше вернемся к нашим лодкам, ребята, – сказал один из них, крепкого сложения, с седой курчавой бородой и лбом, напоминающим панцирь устрицы. – Вот увидите, и этого распнут, а небеса так и не разверзнутся, потому как нет предела ни гневу Божьему, ни беззаконию человеческому. Не так ли, сыне Зеведеев?
– Как нет предела и взбалмошности Петра, – ответил его товарищ, рыбак с взъерошенной бородой и свирепым взглядом, и, засмеявшись, продолжал: – Прости, Петр, но ты уже дожил до седых волос, а ума так и не набрался. Ты, как солома, легко загораешься и тут же угасаешь. Или, может быть, это не ты взбудоражил нас? Не ты ли кричал, бегая как шальной от парусника к паруснику: «Скорее, братья, – только раз в жизни можно увидеть чудо! Идемте же в Назарет взглянуть на него!» А сейчас получил копьем по спине, так сразу же сбавил пыл и запел по-другому: «Пошли-ка, братцы, поскорее отсюда!» Не зря прозвали тебя Ветрогоном!
Несколько рыбаков, слышавших разговор, засмеялись, а пастух, от которого несло козлом, поднял свой пастушеский посох и сказал:
– Не брани его, Иаков. Даже если он и ветрогон, то все равно лучше всех нас, потому что сердце у него золотое.
– Ты прав, Филипп, сердце у него золотое, – согласились все, стараясь ласковым словом успокоить Петра.
Но тот только сердито сопел: он никак не мог смириться с тем, что его называют ветрогоном. Возможно, он и был таким. Возможно, любой слабый ветерок мог увлечь его, но это происходило не от страха, а по доброте душевной.
Иаков понял, что расстроил Петра, и это огорчило его: он пожалел, что говорил со старшим товарищем слишком резко, и, желая переменить разговор, спросил:
– Послушай-ка, Петр, как поживает твой брат Андрей? Он все еще в Иорданской пустыне?
– Да, все еще там, – ответил со вздохом Петр. – Он в принял крещение и теперь питается акридами и диким медом, как и его учитель. И да окажусь я лжецом перед Богом, если мы вскоре не увидим, что и он ходит по селам, возглашая: «Покайтесь! Покайтесь! Пришло Царство Небесное!» Да где оно, Царство Небесное? Куда только стыд подевался? Иаков качнул головой и нахмурил густые брови.
– Та же напасть приключилась и с моим трудоусердным братцем Иоанном. Тоже подался в обитель, что стоит в Геннисаретской пустыне, – хочет стать монахом, не дано, видите ли, быть рыбаком. А меня бросил одного с двумя стариками да пятью лодками, хоть головой о стену бейся!
– И чего ему не хватало, благословенному? Имел все дары Божьи. И что только нашло на него в самом рассвете юности? – спросил пастух Филипп со скрытым злорадством от того, что и на богатых находится червь, который гложет их.
Он внезапно впал в уныние, – ответил Иаков, – и ночи напролет ворочался на ложе, словно юнец, которому захотелось жениться. Ну, так и женился бы! Невест, что ли, мало? Ему, видите ли, не жена была нужна. А что же? Царство Небесное, как и Андрею.
Рыбаки громко засмеялись.
– Совет да любовь! – сказал старый рыбак, злорадно драя мозолистые ладони.
Петр открыл уж было рот, но заговорить ему не пришлось.
– Распинатель! Распинатель! Вот он! – раздались хрипели голоса, и все, как один, взволнованно повернули головы.
Вдали на дороге показался Сын Плотника: тяжело дыша и шатаясь под тяжестью креста, он поднимался вверх.
– Распинатель! Распинатель! – зарычала толпа. – Изменник!
Увидав с вершины горы приближающийся крест, оба цыгана радостно вскочили. Солнце уже изнурило их. Поплевали на руки, взялись за кирки и принялись рыть яму. Рядом они положили на камень толстые, с широкими шляпками гвозди: три гвоздя были изготовлены на заказ, а пять других они выковали сами.
Мужчины и женщины стали живой цепью, взявшись за руки, чтобы не дать пройти распинателю. Магдалина оторвалась от толпы и пристально смотрела на поднимающегося Сына Марии. Сердце ее преисполнилось страдания: она вспомнила, как они играли вместе малыми детьми: ему было тогда три года, ей – четыре. Как глубока была та непередаваемая радость, то невыразимое наслаждение! Впервые в жизни оба они где-то в покрытых мраком глубинах души почувствовали, что один из них – мужчина, а другая – женщина. Два тела, казалось, были некогда единым целым, но затем какое-то безжалостное божество разлучило их, и вот эти части вновь обрели друг друга и возжелали соединиться, чтобы снова стать чем-то единым. Подрастая, они все отчетливее ощущали, какое это великое чудо – быть мужчиной и женщиной, и взирали друг на друга с безмолвным ужасом. Словно два зверя, дожидались они наступления того часа, когда голод станет неодолимым и они бросятся друг на друга, чтобы воссоединить разделенное некогда Богом. Однажды вечером, на празднике в Кане, в час, когда любимый уже протянул руку, чтобы вручить ей в знак обручения розу, безжалостный Бог ринулся на них сверху и вновь разлучил их. И с тех пор…
Слезы выступили на глазах у Магдалины. Она шагнула вперед: несущий крест проходил теперь прямо перед ней.
Она наклонилась к нему, ее душистые волосы коснулись его обнаженных окровавленных плечей.
– Распинатель! – хрипло простонала она сдавленным голосом и задрожала.
Юноша обернулся, и взгляд его больших печальных глаз на мгновение, равное вспышке молнии, впился в Магдалину. Судорога дрогнула вокруг его губ, уста изогнулись. Но он тут же опустил голову, так что Магдалина даже не успела разглядеть, было ли это страдание, испуг или улыбка. Подавшись к нему и прерывисто дыша, Магдалина проговорила:
– Тебе не стыдно? Ты уже забыл? До чего ты дошел!
И тут Магдалине показалось, что его голос ответил ей.
– Нет, нет! – крикнула она ему. – Это не Бог, о злополучный, это не Бог, это Демон.
