Дидье Ковелер - Рыба - любовь
Я проснулся у себя, в демоквартире. Сел на кровати и выплюнул перышко от подушки. По комнате плавали солнечные зайчики, на пустынной строительной площадке лаяла собака. Я побрился безопасной бритвой, слушая новости. Бомбили Бейрут, Белый дом в чем-то обвинял Кремль, в Эльзасе шел дождь. Я посмотрел на себя в зеркало и решил, что живот у меня стал дряблым. И ведь сколько раз давал зарок держаться… Лег на коврик в ванной, начал качать пресс. «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Спустя минуту выдохся на «не любит». Вот что значит не тренироваться.
Надел те же вещи, что вчера, они пахли Беатрисой, и вышел прогуляться. Все утро бродил по тихим улочкам и пустынным паркам. Весна трудилась над почками, птички щебетали, солнышко пригревало, ну и все в таком духе. Я шел и приглядывался к влюбленным парочкам, запоминал, как они себя ведут, на ходу набирался опыта, чтобы потом не оплошать. Прислушивался, о чем они говорят, следил за их походкой, выражением лиц.
Было около одиннадцати, когда я позвонил Беатрисе из автомата на опушке Булонского леса. Не успел сказать «алло», как услышал:
— Филипп!
— Как ты догадалась, что это я?
— По звонку. Да нет, я сегодня только и делаю, что ошибаюсь. Всех называю Филиппом. Придешь к нам обедать?
— Конечно.
Спохватился, спросил:
— Может, что-нибудь принести?
— Ага, баранью ногу.
— Ногу?
— Если тебя не затруднит. У меня жаркое пригорело. Я соскучилась.
— Я тоже.
Я замер с трубкой в руке.
— Только не очень опаздывай, ладно?
Беатриса положила трубку.
Нетерпеливая дама стучала по стеклу кольцом. Я поймал такси, доехал до улицы Абесс и зашел в ресторан, где купил бараньих отбивных по-провансальски, с душистыми травами, помидорами, в красивой упаковке. Из пакета шел пар, я свернул на круто уходящую вверх улицу Лепик, насвистывая и приветствуя прохожих, уступавших мне дорогу. Дверь мне открыла Беатриса и сразу прижала палец к губам, призывая к молчанию. Она была в красном платье и в фартуке, завязанном на талии, на фартуке — рецепт запеченного картофеля в стихах. Она потянула меня в прихожую. В открытую дверь гостиной я увидел прабабушку, которая сидела у камина с микрофоном в руке.
— Когда генерал, проходя по улице, запятая, вдруг увидел свет в кафе, запятая, он зашел и — о ужас! — восклицательный знак, был потрясен этой жуткой сценой, точка. Дверь!
Беатриса на ходу протянула руку, закрыла дверь и шепнула:
— Астрид диктует мемуары!
Поднялась на две ступеньки в конце коридора и вошла в кухню, где пахло горелым. На плите пыхтела скороварка. Беатриса развернула сверток и присвистнула:
— Надо было тебе сказать, чтобы взял побольше. Ну ладно, это не так уж важно.
Она взглянула на часы, всплеснула руками и кинулась к блюду с картошкой на столе.
— Прочитаешь, что тут у меня написано? А я проверю, все ли положила.
Я нагнулся к ее переднику и стал расшифровывать текст, еле различимый после многочисленных стирок:
Бери картофель, полкило,
Режь на кусочки споро.
— Уже порезала.
Теперь выкладывай его
Ты в блюдо из фарфора.
— А у меня из огнеупорного стекла. Это имеет значение?
— Ну еще бы, испортила такую рифму! — Я обнял ее за талию и поцеловал. Она меня оттолкнула.
— Давай, в духовку!
— Да она занята!
— Ах да, там пирог.
Я нагнулся и посмотрел через стекло.
— Слушай, а с чем пирог? Что там сверху?
— Камешки.
Я выпрямился.
— Ты печешь пироги с камнями?
Она объяснила, что мирабель у нее из компота, и она положит ее потом, а если печь тесто без ничего, оно вздуется, и она всегда кладет камешки, чтобы его примять. Беатриса вытащила пирог. Она забыла проложить тесто фольгой, и камешки утонули в нем. Сев друг напротив друга, мы стали выковыривать их вилками, они отскакивали в разные стороны и падали на пол. Мы молчали, немного смущенные тем, что произошло с нами прошлым вечером. Беатриса старалась выглядеть беззаботной, я деликатничал. В свист скороварки вплетались воспоминания Астрид.
— И далеко она продвинулась? — поинтересовался я, попробовав кусочек теста.
— Дошла до семнадцатого года. Уже двенадцать кассет наговорила, а я потом все это печатаю.
Беатриса заполнила образовавшиеся ямки мирабелью и облизала пальцы.
— У Астрид было девять братьев. Все как один лунатики. По ночам их снимали с деревьев. Их мать из-за этого рано умерла.
Она снова начала рассказывать, заглушая голос Астрид, и мне вдруг показалось, что время повернулось вспять и мы с Беатрисой вообще не расставались. Из всего семейства работала одна Астрид. С двенадцати лет в бакалейной лавке, и каждую ночь, в три часа, отправлялась на двуколке на рынок в Лилль, положив на колени револьвер. Когда мать слегла, Астрид принесла ей все свои сбережения, девять луидоров. Мать вызвала всех остальных детей и сказала: «Хочу оставить вам хоть что-то, прежде чем умру». И дала каждому по луидору. Но когда к ней подошла Астрид, она сказала ей в присутствии всей семьи: «Тебе я ничего не даю, я знаю — ты справишься».
Беатриса приминала ягоды обратной стороной ложки. Я слушал ее рассказ с удовольствием, с головой окунаясь в эти семейные истории. Казалось, она рассказывает легко, бездумно, а ведь сама была заложницей этого дома, своей семьи. Беатриса отворила дверь в глубине кухни и поманила меня рукой. Я вошел в теплицу, освещенную желтыми облучателями; в цементных кадках зеленели диковинные растения. Я шел за Беатрисой, вдыхая запах теплой парниковой земли, а она, отводя листья, показывала мне плантации какао, сассапариля, заросли малины. Я впервые увидел голубые мхи, гигантские грибы, растения со смертельно ядовитым соком, которые изучал ее отец, их прислала ей Анита, атташе из посольства, и они прижились в теплице. Среди листвы виднелись ярко-красные, точь-в-точь как ее платье, цветы, и эта тишина, это тепличное тепло обволакивали меня.
Мы вернулись на кухню, и Беатриса устроила мне экскурсию по дому. Она говорила: столовая, моя ванная, моя комната. Ее комната ломилась от мачете, там-тамов, индейских масок, сарбаканов[7]. По стенам — фотографии девственных лесов, птиц, змей, на дорожном сундуке из темного дерева — банка с формалином, а в ней дохлая рыбина.
— Мой папа, — сказала она, показав на банку.
Я вздрогнул.
— Не понял.
— Когда нашли затонувшую пирогу, в ней оказалась одна из тех пираний, которые растерзали его. Анита прислала ее мне. Это все, что у меня от него осталось.
Она взяла банку и поднесла ее к свету.
— У отца нет могилы, будто он жив. Знаешь, им я ничего не сказала. Анита мне пишет до востребования. Иногда я думаю, лучше бы бабушка знала, что он умер… Но рыбину я хочу сохранить…
Она поставила банку обратно, и пиранья задвигалась в формалине. Беатриса выглядела такой беспомощной, покорной. Она оглядела ржавые дротики, фотографии, книги об индейцах.
— Когда-нибудь я поеду туда, — сказала она детским дрожащим голоском.
Я прижал ее к себе, словно мои несостоявшиеся путешествия, мои мечты о дальних странах могли ей помочь. Она высвободилась из моих объятий и показала мне на карте, где путешествовал ее отец, это были земли яномами, тех самых индейцев, которые выбрали его своим вождем; потом прочертила пальцем маршрут его последней экспедиции — от реки Сиапа до реки Мавака. Он искал путь от одной реки к другой, о котором бразильцы так много писали в книгах, но в XVIII веке он был утерян. Его использовали сборщики сассапариля. Она сунула мне в руки яномами-французский словарь, подарок Аниты, составленный ее отцом и написанный от руки, по которому она выучила язык этого племени. Потом вытащила из ящика листок с тарифами на авиабилеты, иностранную валюту и список лекарств, необходимых в поездке.
— Видишь, дело было только за тобой, — сказала она.
— За мной?
Она закрыла глаза, нахмурилась.
— Я не поеду туда одна.
В дверь позвонили, она выскочила в коридор, сбежала по лестнице. Я спустился за ней.
— Переверните кассету, — вопила Астрид.
Беатриса знаком попросила меня открыть дверь и вернулась в гостиную переворачивать кассету. Я приоткрыл дверь. У порога стоял высокий сутулый бледный мужчина в черных очках, держа руки за спиной.
— Вы кто, мсье? — спросил я.
— Добрый день, мсье, — ответил он.
И замолчал. Появилась Беатриса.
— Это кто? — спросил у нее мужчина. — Террорист?
Он снял перчатки, пригладил рукой седеющие волосы и отдал мне свое пальто.
— Профессор Дрейфусс, урожденный Гиммлер, — отрекомендовался он. — А где Жанна?
— Сейчас выйдет, она еще не готова, — сказала Беатриса.
