Дидье Ковелер - Рыба - любовь
— Я живу около Дома Радио.
— Паршивый район, — отозвался он.
И спокойно ехал себе в сторону Нейи. Я не настаивал, доберусь на метро. Он остановил машину под деревьями на бульваре Аржансон и загасил сигарету в пепельнице.
— Зайдете? Я бы хотел кое-что вам показать.
Он открыл решетчатую калитку, на которой висела табличка:
Профессор Антуан Дрейфусс
(в прошлом Гиммлер)
Окончил медицинский факультет Лилля
Исключен из корпорации врачей.
Только по предварительной записи.
Проходя по саду гравиевой дорожкой, профессор рассказал мне, что его отец подал в 1946 году заявление о перемене фамилии по причине наличия неудобного тезки. Его заявление затерялось в недрах Государственного Совета, и разрешение пришло только в 1969 году. Отца не было в живых уже двадцать лет. Но в память об отце сын все же сменил фамилию.
Он привел меня в маленький темный особнячок, где пахло погребом и прокисшим молоком. В комнатах та же сырость и беспорядок — продавленные кресла, выдвинутые ящики, картины прямо на полу. Он пригласил меня в свой кабинет, задернул шторы, повесил экран и посадил смотреть диапозитивы. Первый представлял матку в разрезе со стрелочками и надписями. Профессор тут же приступил к краткому курсу гинекологии, из которого явствовало, что Беатрисе противопоказаны спирали, колпачки и противозачаточные таблетки.
— Я счел нужным предупредить вас заранее, потому что у нас были неприятности с предыдущим партнером. Не создавайте мне проблем, молодой человек. Если вы собираетесь переспать с ней и исчезнуть, то ищите себе подружек в другом месте, желающие всегда найдутся. Но если вы дорожите ей, женитесь и сделайте ей ребенка, для нее это лучше всего. Надеюсь, вы извините меня за откровенность. А теперь простите, час поздний. У меня дела.
Он выключил проектор. Но видя, что я по-прежнему сижу не двигаясь, вздохнул и сел за свой стол. Снял черные очки, потер глаза двумя пальцами.
— По правде говоря, дел-то у меня немного. Но это отнимает у меня много времени, я весьма методичен. Вы мне симпатичны, мсье Лашом. Ваши предшественники были тупицами. Вы умеете молчать, и, если вы глупы, это достоинство, а если умны, добродетель. Беатриса — удивительная девушка, не знаю, заметили ли вы это… Да, я хочу пристроить ее, но не сбыть с рук. Буду играть с вами в открытую, это меня даже развлечет. В двенадцать лет я влюбился в Жанну Шулер. Она жила своей жизнью, вышла замуж, овдовела, я всегда был рядом. Сейчас мне семьдесят, и я все жду своего часа. Так и прошла моя жизнь. Я, мсье Лашом, не из тех, кто останавливается на полпути, даже если это путь в никуда. Когда семья Шулер переехала в Париж, я вернулся вместе с ними. Я задурил голову отцу Беатрисы Амазонией и подсунул ему в жены психопатку. Жанна потеряла мужа, потом сына. Я ждал, когда Беатриса повзрослеет, а старуха впадет в детство, чтобы прибрать их к рукам.
Он достал из ящика фляжку и смочил губы.
— Теперь я выдам замуж Беатрису, забальзамирую Астрид, и у Жанны никого не останется.
При боковом освещении тень от его профиля растянулась во всю стену.
— Больше всего мне нравится в ней то, что ей совершенно искалечили жизнь. Вышла замуж в семнадцать, овдовела в девятнадцать, и вечно у матери под башмаком. Она слишком рано стала женщиной, потом опять превратилась в девушку, потом постарела и никогда не жила нормально. Я не знаю, видели ли вы ее фотографии, она была… И все коту под хвост. Когда ты некрасив, у тебя еще есть оправдания, можно сидеть сложа руки, постепенно разрушаясь.
Он замолчал на несколько мгновений, упершись руками в подлокотники. В соседней комнате что-то хрустнуло.
— Я родился некрасивым, больным и богатым. Приданое, прямо скажем, незавидное. И занялся медициной, чтобы лечить себя самого. Еще я игрок. Пытаюсь обмануть время, расставляю людям ловушки, но в конечном счете сам же и попадаюсь. Я просто дьявол. Простите, я, кажется, ударился в лирику. А между тем никогда не пьянею. Даже тут мне не повезло.
На его губах промелькнула улыбка.
— Я тружусь над дюжиной старух в Париже. Вдовы убитых на войне, одинокие бабки, герцогини. Бальзамирую их заживо по китайским рецептам. У них появляется смысл в жизни, им кажется, что они одолеют смерть, постепенно приручат ее. У всех нас есть собственный музей восковых фигур. Я себе сделал настоящий.
Он снова откупорил фляжку, глотнул и встал, чтобы проводить меня.
— Я говорю вам все это потому, что вы мне нравитесь. Когда-то я был похож на вас.
Он отпер дверь и похлопал меня по плечу.
— Думайте, мсье Лашом. Это нам удается лучше всего.
Я вышел под дождь и побрел к метро. Не смотрел, куда ступаю, и мысли мои плюхались в лужи. Значит, Беатриса собирается отправиться со мной в путешествие, что за мужчины были у нее до меня — я чувствовал себя пешкой, меня передвигали с клетки на клетку… Вернувшись в свою демоквартиру, я упал на кровать, понимая, что пьян. Голова болела, и я все вертелся, чтобы устроиться поудобнее. Мимо меня проносились листки газет, но поймать их мне не удавалось. А они возвещали о конце света. Но я же еще не готов! И вот я уже на Эйфелевой башне, а башня начала вдруг медленно оседать, и то, что внизу, тоже исчезло. Я оказался за металлической сеткой, скрепленной разноцветными трубками, по сетке шарят прожекторы. На стеклянных перегородках всплывают картинки красными и голубыми бликами, бесконечная очередь неподвижно стоящих людей. Мужчины в халатах работают молча, заводят нас одного за другим в кабинку, и там показывают диапозитивы из нашей жизни, самые важные события, что случились в ней. Те, кто смотрит на это спокойно, удовлетворенно, кто полагает, что жизнь удалась, долг выполнен, родные счастливы, переходят в разряд избранных. Тех, кто начинает волноваться, кричать, махать рукой в знак протеста, — отправляют в печь. Люди в халатах снуют взад-вперед в меняющемся свете, держа в руках карточки с результатами, изучают их и опять сортируют подопытных, которые, не сопротивляясь, понурив голову, направляются к печам или ждут, когда их примет некто, сидящий с суровым видом в стороне на скамейке.
Я пытаюсь забыть, что моя жизнь подошла к концу, что мне незачем больше думать. А ведь у меня осталось на земле какое-то срочное дело, только вот какое… Впрочем, это уже не имеет значения. Я оглядываюсь по сторонам, силясь понять: неужели смерть и есть ожидание то в одной комнате, то в другой, пока препарируют твою жизнь? Я им доверяю. Мне не о чем больше сожалеть, не надо принимать решения, обо всем заботится администрация. Вдруг зазвонил телефон, и все вокруг завертелось, расплылось. Неужели все сейчас исчезнет безвозвратно? Я сел на кровати, снял трубку, запутался в проводе.
— Беатриса?
— Нет, это…. ее бабушка… Беатриса… она не… она в..
— Дай мне трубку! — протрубила Астрид. — Алло! Кто у телефона?
— Хм. Филипп.
— Ах, это вы! Она записала номер без имени. Мама, в дверь звонят! Да пойди же ты, открой!
В трубке послышался треск, голоса. Про меня забыли. В общем шуме я различил высокий мужской голос, он говорил, что слушал радио и… Я протянул руку к транзистору и включил его. Корреспондент сообщал, что ведет репортаж из Санте, где одну из посетительниц взяли в заложницы.
6Вся операция заняла четверть часа: забаррикадировавшись в комнате для свиданий, мясник грозил придушить Беатрису. Она старалась вразумить его, напоминая о жене, магазине, безупречном поведении и свободе. Устав ее слушать, он предпочел сдаться, и его грубо выволокли в коридор.
— Осторожнее! — кричала Беатриса. — Ему же больно!
Она пнула на лестнице одного из тюремщиков, оступилась, упала и потеряла сознание. Ее отвезли в больницу, в пригород. Профессор заехал за мной.
— Милым дамам я сказал, что посещения запрещены, ни к чему им лишние волнения.
— Это серьезно?
— Нет. Да вы сами увидите.
Он высадил меня у дверей больницы, сказав, что торопится в Медон к пациентке.
— Вдова скульптора, — добавил он. — Она совершенно здорова, вот я ее и вылечил. В город вернетесь своим ходом. Поцелуйте от меня Беатрису.
В больнице полным ходом шел ремонт. В приемном покое громоздились леса, на полу лежали газеты. Дежурный в регистратуре решал кроссворд.
— Будьте добры! В какой палате мадемуазель Варт-Шулер?
— I don’t speak French[9], — ответил он.
— Он тут на замене, — крикнул мне на ходу рабочий со стремянкой на плече. — Второй этаж, палата двести двенадцать.
Лестница была покрыта брезентом, стену только что покрасили в желтый цвет с синими полосами. В коридоре меня встретила гора раковин и скрежет дрели. Маляр зачищал скальпелем плинтус, напевая песенку. То и дело выглядывали хирурги и шикали на него. У снующих взад-вперед сестричек на попках синели и желтели пятерни. Похоже, маляры устроили соревнование.
