Петер Маргинтер - Барон и рыбы
— Да.
Завороженный взглядом темных глаз, Симон попытался завязать беседу:
— Неприятно, должно быть, разъезжать в эту пору.
— Все лучше, чем так прозябать, — девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону дома напротив.
— Откуда вы знаете, что я там живу?
— Не собираюсь брать свои слова назад.
— Ну разумеется: дом поистине отвратительный. Не знаю, однако, предпочел ли бы я столь определенно теплу прочного дома жизнь в продуваемом со всех сторон фургоне где-нибудь на окраине незнакомого города. Верно, летом странствовать очень весело, но теперь, поздней осенью…
— Мы живем свободой и искусством!
— И вы полагаете, что в таких вот домах нет никого, кто был бы свободен и жил искусством?
— Уж не вы ли, сударь?
Девушка насмешливо рассмеялась и повернулась к толстому прыщавому мальчишке, швырнувшему на тарелку пригоршню мелочи и получившему фиолетовый билет. Симон снисходительно покачал головой. Девушка больше не удостаивала его вниманием. Человек в алом приподнял грубую попону и пропустил его.
— Натоплено, — ободряюще шепнул он.
Вокруг посыпанной мокрыми опилками арены в четыре ряда стояли красные скамейки. Маленький морщинистый человечек взял у Симона билет и показал место. Тот уселся, поплотнее закутался в пальто и, задумчиво очищая последний каштан, разглядывал немногочисленных зрителей, над покрасневшими носами которых поднимался белый парок. Он ясно видел, как его соседи шевелят в башмаках застывшими пальцами. Представление началось.
После парада-алле из трубы огромного граммофона понесся квакающий марш, а морщинистый карлик и какой-то мулат собрали из отдельных частей клетку, соединенную решетчатым туннелем с отверстием в стене шапито. Всемирно известный клоун Тави усердно мешал им сделать это. Он поливал их из сифона, лупил по головам свиным пузырем и скакал, как обезьяна, по решеткам, которые они таскали на манеж. В конце концов он уселся посреди клетки, мотая головой и изображая собачку, которая служит. Марш неожиданно оборвался, всемирно известный клоун с любопытством поглядел в туннель, испустил вопль ужаса и, как угорь, выскользнул из клетки. Со скучающим видом появился старый взъерошенный лев в сопровождении Жана Санпера, плечистого загорелого мужчины в фантастической генеральской форме. Щелкнув каблуками белых сапог, он подкрутил черные как смоль усы, вставил в левый глаз монокль, щелкнул хлыстом и приветливо сказал льву: «Мануэль, алле!»
Мануэль зевнул, выгнул тощую спину и нехотя встал на задние лапы. Желтыми кошачьими глазами он покорно и безучастно следил за хлыстом, которым водил перед ним укротитель. Затем прикатили круглую тумбу, и лев осторожно на нее забрался. Его повелитель поднял увитый бумажными цветами обруч, Мануэль еще раз зевнул, небрежно потрогал обруч лапой и наконец, помедлив, прыгнул сквозь него. Жан Санпер ногой отодвинул тумбу к решетке. Граммофон заиграл менуэт, и Мануэль неуклюже закружился вокруг укротителя, следуя за концом хлыста. Музыка вновь прервалась на середине такта. Только решетки тихо поскрипывали.
Жан Санпер подошел к Мануэлю, обеими руками раскрыл ему пасть и поцеловал в черный нос. Потом повернулся к публике, сунул в карман монокль и ответил по-военному коротким поклоном на жидкие аплодисменты. Широким жестом он отослал льва из клетки и четким шагом последовал за ним.
Тут к клетке снова бросились морщинистый карлик, мулат и всемирно известный клоун. Они как раз откручивали стальные штанги, державшие ее, когда послышались жалобный визг и яростное рычанье, и по туннелю в клетку опрометью бросилась беленькая собачка, а за ней — лев; огромным прыжком он кинулся на зверька и раздавил его лапами о стальные прутья. Со злобным рыком лев навалился на собачку и вонзил зубы в нежное подергивающееся тельце.
Примчался Жан Санпер, на этот раз вооруженный огромным сверкающим револьвером. В левой руке — хлыст. «Назад, Мануэль!» — приказал он льву.
Рыча, Мануэль поднял царственную голову и принялся грозно мести хвостом по опилкам. Потом встал и медленно удалился. Походка его была полна сдержанного ликования.
Часть зрителей окаменела, другая теснилась к выходу. Громко заплакали двое детей. Но прежде чем первые добрались до дверей, появился человек в алой мантии и поспешно забрался на низкий бортик, отделявший манеж от публики. Меховой воротник расстегнут, по подбородку, под которым трепетал голубой артистический бант, скатились две тяжелые слезы.
— Не уходите, дамы и господа, не уходите! Это ведь… это ведь просто маленькая собачка… маленькая собака… Простите нас… Представление продолжается! Сегодня Чико станцует один.
Обладатель алой мантии уткнулся пурпурным носом в клетчатый платок, потрясенно высморкался и умоляюще повторил просьбу. Симон понял, что при всей скорби о погибшей Чиките ему важнее было удержать публику от требования назад платы за вход. Пусть уж директор Ваден-как-его-там оставит себе деньги! Но вид залитой кровью собачки, все еще неподвижно лежавшей в клетке, отравил Симону вечер. Пока остальные зрители усаживались на свои места, он встал и вышел. На улице бросил взгляд в окошко кассы. Девушки с красивыми печальными глазами не было. Наверное, подумал он, она теперь пляшет на канате с тремя Феллини, а не то ею жонглирует китаец. Но он не вернулся.
Когда час спустя Симон в комнате у вдовы Швайнбарт задул горящую на тумбочке у кровати свечу, с площадки до него донесся тоскливый собачий вой.
***Как всегда по утрам, вдова Швайнбарт разбудила Симона, забарабанив в дверь твердыми костяшками пальцев и прокричав:
— Г-н доктор, вставайте!
— Не сегодня, — отвечал Симон, с головой укрываясь стеганым одеялом и снова засыпая. Вдова убралась на кухню, не помешав следующему сновидению.
Во второй раз его разбудило солнце, и на этот раз — окончательно. Огненно-красным пылающим шаром оно поднималось в бледное небо за окном. Он потянулся в скрипящей кровати и, прищурившись, разукрасил грязный потолок розетками и амурами кройцквергеймовского плафона. Круглый графин на столе, на стенках которого играли красные солнечные отблески, напомнил ему зал с великим множеством рыб: верно, солнечные лучи дробились там сейчас в аквариумах, а скелеты отбрасывали причудливые тени. Он вообразил парк, весь в инее, клубящийся утренним туманом, и черного Пепи, поднимающего шторы в спальне барона, и барона, как он сидит в шлафроке за чаем, тостами и джемом и пробегает глазами корреспонденцию. Тут Симон перевернулся на живот и подумал о министериальном советнике Креппеле, в домашних туфлях и со спущенными подтяжками макающем рогалик в кофе, поданный страшилой-женой: с этой злобной мумией Симон на юбилее Управления Лотерей был вынужден трижды протанцевать, — подумал о заспанных уборщицах в Управлении, опоражнивающих корзины для бумаг в другие, большего размера. Затем он сел, поглядел на часы, которые повесил, как всегда, на крючок в изголовье, и сообразил, что выступление Креппеля и уборщиц состоялось уже тому как два часа. Наконец, вне всякой связи Симон ухмыльнулся по поводу жирной кляксы, посаженной вчера бедняжкой Мими Швайзель на протокол последнего визита министра и вызвавшей бурю служебного веселья, поскольку от подписи заведующего отделом Задовецкого остались только первые три буквы.
— Да здравствует — да здравствует — да здравствует барон! — проорал Симон и вскочил.
Он тщательно побрился, опрыснул щеки и подбородок лавандовой водой и надел лучший костюм. Когда вдова Швайнбарт внесла поднос с утренним кофе и двумя булочками, он покровительственно ей улыбнулся.
— Доброе утро, дорогая фрау Швайнбарт! Позвольте сообщить, что с первого числа я освобождаю этот чертовски дорогой чулан.
Славная вдова с грохотом опустила поднос на стол и посоветовала ему как можно скорее убираться ко всем чертям. Симон пообещал прислать ей открытку. Не спеша и с удовольствием он выпил кофе, кидаясь время от времени крошками в фотографию покойного Евсевия Швайнбарта, почтмейстера в отставке, мрачно глядевшего на него с пианино под плюшевым чехлом.
— Мое почтение, почивший в бозе Швайнбарт!
Потом надел новый серебристо-серый цилиндр, накинул на плечи подходящую к нему пелерину и легкими стопами направился на службу. Однако вместо того, чтобы чинно и незаметно пробраться к своему столу, как это и пристало опоздавшим, он поздоровался с оберкомиссаром Антоном Ведельмайером, своим визави (их столы стояли вплотную) таким громким «Бэ-э-э!», что его услыхал в соседнем кабинете министериальный советник Креппель.
Министериальный советник распахнул дверь и яростно проорал:
— Айбель!
Симон поднял брови и взглянул на него, качая головой.
— Айбель!
— Креппель?
— Ах вы, неуч бесстыжий! Пожалуйте сюда!
