Никос Казандзакис - Грек Зорба
- Итак? - спросил Зорба насмешливо. - Не порть себе кровь, хозяин, из этого мы никогда не выберемся. Поговорим о другом. Я сейчас думаю о завтраке, курице, плове, посыпанном корицей, и у меня уже мозги дымятся, как этот плов. Сначала поедим, а там видно будет. Сейчас перед нами плов, значит, наши мысли должен занимать плов. Завтра перед нами будет лигнит, и мы будем думать о нём. И никаких отклонений, понятно?
Мы входили в деревню. Женщины сидели на порогах домов и болтали; старики, опираясь на трости, хранили молчание. Под гранатовым деревом, усыпанным плодами, маленькая сморщенная старушка искала вшей у своего внука.
Перед кафе стоял статный старик с орлиным носом и суровым сосредоточенным лицом, у него был вид важного господина; это был Маврандони, старейшина деревни, тот, кто сдал нам лигнитовую шахту. Накануне он заходил к мадам Гортензии, чтобы отвести нас к себе.
- Это большой стыд для нас, - говорил он, - вы остановились в трактире, словно в деревне некому вас устроить.
Он был серьёзен, речь его текла размеренно. Мы отказались. Старик был задет, но не настаивал.
- Я выполнил свой долг, - сказал он, уходя, - а вы поступайте, как знаете.
Некоторое время спустя старейшина послал нам два круга сыра, корзину гранатов, глиняную миску с изюмом и инжиром и оплетённую бутыль раки.
- Вам привет от капитана Маврандони! - сказал работник, разгружая ослика. - Это пустяк, но от всего сердца, так он просил передать. Мы поблагодарили именитого человека в самых сердечных выражениях.
- Долгих лет жизни вам! - сказал посыльный, приложив руку к сердцу. Больше он ничего не сказал.
- Какой-то он неразговорчивый, - пробормотал Зорба.
- Гордый, - сказал я, - он мне нравится.
Мы уже подходили к дому, ноздри Зорбы радостно затрепетали. Мадам Гортензия, едва заметив нас, вскрикнула и вернулась на кухню.
Зорба поставил стол во дворе, в тени беседки из виноградных лоз с облетевшими листьями. Он нарезал толстыми ломтями хлеб, принёс вина, расставил тарелки и приборы. Хитро взглянув на меня, он указал на стол: там было три прибора!
- Ты понял, хозяин? - шепнул он мне.
- Понял, - ответил я, - я тебя понял, старый развратник.
- Из старой курицы самый наваристый бульон, - сказал он, облизываясь. - Я в этом кое-что понимаю.
Он бегал, напевая старые любовные песенки, ловкий, с блестящими глазами.
- Вот это жизнь, хозяин, настоящая жизнь. Послушай, я веду себя так, будто через минуту помру. Тороплюсь съесть свою курицу, пока не сыграл в ящик.
- За стол! - скомандовала мадам Гортензия.
Она принесла кастрюлю и поставила её перед нами. Заметив вдруг три прибора, она остановилась с раскрытым ртом. Вспыхнув от удовольствия, она посмотрела на Зорбу, и её маленькие голубые глазки заморгали.
- У неё горит в трусиках, - шепнул мне Зорба.
Затем крайне вежливо обратился к даме:
- Прекрасная морская нимфа, - сказал он, - мы потерпели кораблекрушение и волны выбросили нас в твоё царство, соблаговоли разделить с нами трапезу, моя русалка.
Старая певичка всплеснула руками, словно хотела сжать нас обоих в своих объятиях, грациозно наклонилась, коснулась Зорбы, затем меня, и, кудахча, побежала к себе в комнату. Немного погодя она вновь появилась, переваливаясь с боку на бок, трепещущая, одетая в свой парадный туалет: старое платье из зелёного бархата, всё вытертое, украшенное жёлтой потускневшей тесьмой. Её корсаж был гостеприимно открыт, в вырезе красовалась распустившаяся матерчатая роза. В руках у неё была клетка с попугаем, которую она повесила в беседке.
Мы посадили её посередине, Зорба был справа, я - по левую сторону. Втроём мы набросились на завтрак. Прошла целая вечность, пока кто-то из нас заговорил.
Зверь, находившийся в каждом из нас, насыщался и утолял жажду вином, пища быстро превращалась в кровь, мир становился прекрасен, женщина, находившаяся рядом с нами, с каждой минутой становилась всё моложе, морщины на её лице разглаживались. Попугай, висевший прямо перед нами в зелёном фраке и жёлтом жилете, вертел головой, чтобы лучше нас разглядеть. Он казался нам то маленьким, заколдованным человечком, то душой старой певицы, одетой в жёлто-зелёное платье. А укрывшая нас беседка из голых ветвей вдруг покрылась огромными гроздьями чёрного винограда.
Зорба завращал глазами и распростёр свои руки, пытаясь объять всё вокруг.
- Что происходит, хозяин? - вскричал он удивленно. - Стоит только выпить стаканчик вина, и весь мир начинает сходить с ума. Но ведь это и есть жизнь, хозяин! По-твоему, это виноград свисает над нашими головами или же ангелы? - я что-то ничего не разберу. Или же совсем ничего нет, на этом свете - ни курицы, ни русалки, ни Крита? Скажи хоть что-нибудь, хозяин, скажи или я совсем одурею.
Зорба становился все веселее. Он покончил с курицей и жадно смотрел на мадам Гортензию. Его глаза то поднимались, то опускались, они пробирались к ней за пазуху, как бы ощупывая её необъятную грудь.
Маленькие глазки нашей доброй дамы тоже сверкали, она оценила вино и пропустила не один стаканчик. Неугомонный демон, заключённый в вине, снова вернул её к добрым старым временам. Вновь став нежной, игривой, экспансивной, она поднялась, заперла наружную дверь, чтобы соседи не увидели её «варварского состояния», как она сама его определила, закурила сигарету, и её маленький вздёрнутый, как у француженки, нос стал выпускать колечки дыма.
В такие минуты все сдерживающие центры у женщины ослабевают, часовые засыпают, и простое доброе слово становится не менее могущественным, чем золото или любовь. Я закурил свою трубку и произнёс эти добрые слова.
- Мадам Гортензия, ты мне напоминаешь Сару Бернар… Когда она была совсем молодой. Я не ожидал увидеть в этой дикой глуши столько элегантности, грации, красоты и учтивости. Кто был тем Шекспиром, который обрёк тебя жить здесь, среди варваров?
- Шекспир? - спросила она, вытараща свои маленькие выцветшие глазки. - Какой Шекспир? Мысли её вдруг быстро перенеслись на театральные подмостки, где она когда-то выступала, в мгновение ока она облетела все кафешантаны от Парижа до Бейрута, вдоль побережья Анатолии и внезапно вспомнила: это было в Александрии, огромный зал с люстрами, бархатные кресла, мужчины, женщины с обнажёнными спинами, запах духов, цветы. Тут занавес поднялся и появился ужасный негр…
- Какой Шекспир? - вновь спросила она, гордая от того, что наконец-то вспомнила. - Не тот ли, которого называли ещё и Отелло?
- Он самый. Какой Шекспир, высокочтимая дама, занёс тебя на эти дикие берега?
Старая певица осмотрелась. Двери были заперты, попугай спал, кролики занимались любовью, мы были одни. Взволнованная, она принялась открывать своё сердце, как раскрывают старый сундук, полный пряностей, пожелтевших любовных записок, старинных туалетов…
По-гречески она говорила кое-как, коверкая слова, путаясь в слогах. Тем не менее, мы её великолепно понимали, иногда с трудом сдерживая смех, а иногда - мы уже изрядно выпили - заливаясь слезами.
- Так вот, я, та самая, которая вам это рассказывает, я не была певичкой из кабаре, нет! (Примерно так рассказывала нам старая сирена на своём полном запахов дворе.) Я была известной артисткой. Носила шёлковые комбинации с настоящими кружевами. Но любовь…
Она глубоко вздохнула, прикурила от сигареты Зорбы новую и продолжала:
- Я была влюблена в одного адмирала. Весь край был охвачен революцией, и флоты великих держав бросили якоря в порту Суда. Несколько дней спустя, я сама там бросила якорь. Ах! Какое великолепие! Видели бы вы четырех адмиралов:
английского, французского, итальянского и русского, в шитых золотом одеждах, в лакированных ботинках и с перьями на головах. Совсем как петухи. Огромные петухи от восьмидесяти до ста килограммов каждый. А какие бороды! Вьющиеся, шелковистые: чёрная, русая, пепельная и каштановая, и как от них хорошо пахло! Каждый имел свой особый запах, именно по запаху я различала их ночью. Англия пахла одеколоном, Франция - фиалками, Россия - мускусом, а Италия, ах! Италия страстно любила запах амбры! Какие бороды, боже мой, какие бороды!
Все часто собирались на адмиральском судне и говорили о революции. Мундиры были расстёгнуты, на мне была только шёлковая рубашонка, облитая шампанским и прилипавшая к телу. Стояло лето, ты понимаешь. Итак, говорили о революции, серьёзный разговор, а я, я хватала их за бороды и умоляла не стрелять по несчастным и дорогим мне критянам. Мы рассматривали их в бинокли на скале, близ Ханьи. Совсем крошечные, наподобие муравьёв, в своих коротких синих штанах и жёлтых сапожках. Они кричали, кричали, и у них было знамя…
Шевельнулись камыши, служившие оградой двора. Старая воительница в ужасе остановилась. Меж листвы сверкнули лукавые глаза. Деревенские дети учуяли нашу пирушку и выслеживали нас.
