Алексей Козлачков - Запах искусственной свежести. Повесть
Денисов, как и многие, любил Муху и не любил наглого и жестокого солдата того же призыва Зубкова. Но самому мне было не до шуток, даже и горьких. Я с ужасом думал о том, что я могу сделать для Мухи, и как это будет выглядеть теперь, после всего, что случилось. Ну что, пойти вечером и бросить ему флягу с водой в яму, чтоб никто не заметил? Глупости, это немыслимо. Мне даже в глаза ему стыдно теперь смотреть. После госпиталя у нас с ним сохранялась определенная полудружеская связь, я к нему подходил обычно вечерами, здоровался за руку, что-нибудь спрашивал и всегда угощал сигаретами или даже дарил иной раз — пачку сигарет, сгущенку, печенье какое-нибудь. Он никогда не отказывался — всегда брал, благодарил, — солдатский желудок бездонный. При этом он обычно добродушно улыбался, ему нравились такие демонстративные особые отношения с офицером, которые, впрочем, этим и исчерпывались. Если бы нас даже и не разделяла субординация, мы вряд ли стали бы с ним друзьями, слишком были разные… А теперь что? И как теперь ходить мимо этой ямы целых три дня… Твою мать… исполнил долг…
Я подумал о том, как несправедлива ко мне судьба, всегда найдет, где подставить подножку. Раньше у меня были неурядицы с прежним командиром батальона, я пришелся ему не по нраву, и он, как мне казалось, преследовал меня. Потом это ранение… А теперь вот все отлично, я выздоровел, я любим, дома меня ждет моя замечательная светловолосая невеста, и по приезде я на ней женюсь, и даже думать об этом нельзя без радостного замирания и перехвата дыхания. С начальством у меня все наладилось — и с Денисовым, и с Никольским, я получил орден, звание в срок, не служба — а радость. Так вот — в довольстве и возрастающем уважении товарищей — дослужил бы оставшийся небольшой срок в Афгане, и с честию, как говорится, домой, к новому месту службы, к своей возлюбленной…. И на вот тебе — случилось то, чего и предусмотреть даже не можешь… на ровном месте, черт возьми… И так отравляет жизнь, что просто всякое движение не в радость, и уж почти не думается даже о своей невесте… вот сегодня — ни разу не подумал…
Мне уже было жалко не только Мухина, но и себя.
— Да ладно, — сказал Денисов уже серьезно, — что сделано, то сделано. Сильно переживать за него не стоит. Во-первых, сам виноват, гуманоид хренов; во-вторых, Муха не молодой солдат, так что он и в яме ни от голода, ни от жажды не умрет, снабдят, чем надо, еще и бабу притащат. Все ж понимают… Ну, а мы тоже сильно наблюдательными не окажемся. Так что успокойтесь. Хуже другое — набегут особист с замполитом, начнут кувалдой бить, на траки натягивать, а парню еще и характеристику испортят перед дембелем. Заставят еще строгий выговор в комсомольскую карточку занести. Но ничего не поделаешь, этот выговор неотвратим, как победа Апрельской революции, правда обойдется ему подороже, чем отсидка в яме. А так, конечно, жаль дурака, — рассуждал Денисов.
8
Измочаленные многочасовой беготней с минометами по раскаленным горам, мы возвращались в лагерь к полудню. Войско шло, выпучив глаза и вывалив наружу пересохшие языки, сгибаясь под тяжестью минометных плит, стволов и боеукладок; со стороны, наверное, было очень похоже на персонажей картины Репина «Бурлаки на Волге» — только в касках и бронежилетах. Гору, на которой мы упражнялись почти ежедневно в разрешении тактических задач, называли Скакалкой. До нее от лагеря было километров пять и еще около пятисот метров вверх, — расстояние, густо политое нашим потом, а сама гора была вдоль и поперек отполирована животами и задами воинов батальона. На ее корявых острых камнях мы учились и началам альпинизма, и стрельбе, и тактике, маскировке, и минированию-разминированию, писали письма на привалах, курили, балагурили — почти во все дни недели, не занятые войной и боевым дежурством. В субботу, по традиции, в Красной Армии был парко-хозяйственный день, который мы воспринимали как день отдыха. А воскресенье, чтобы не отвыкать от вертикального устроения мира, начиналось с марш-броска на вершину Скакалки. Комбат Никольский выносил в поле позади окопов боевого охранения перископ, направлял его на гору, строил батальон поротно и ставил «оперативно-эротическую задачу»: «Овладеть высотой 149 всеми доступными вам способами (тут уже в рядах солдат раздавался громкий гогот, вопреки тому, что им предстояло далеко не легкое испытание), последний расписывается на груди. А потом… комбат делал здесь многозначительную паузу, продолжение которой знали все, — скачка€ми назад». Название могло происходить вот от этой заключительной фразы комбата или же оттого, что по батальонным мифам и легендам задача Скакалки состояла в том, чтобы «ускакать» от нас, не дать храбрым воинам собою овладеть. Кроме того, любой процесс перемещения по Скакалке во всеоружии или голышом тоже назывался скачками, — так что русское название горы было необыкновенно удачным (было же у нее и какое-то родное, афганское, которого никто не помнил). Соревнование называлось «вдуть Скакалке», победители «ломали целку», отстающие пользовали уже «не девушку», «не свежак», что считалось обидным. Кто ж захочет «не свежак», — ни в жизни, ни в воображении.
Правила были очень просты. Последний солдат подразделения устанавливал на вершине вымпел роты, на котором кроме крупного номера подразделения (необходимый официоз) где-нибудь внизу в уголке всегда рисовали «настоящий герб» — чаще всего, красочно, с неповторимой фантазией изукрашенный крылатый мужской орган, у каждой роты свой. Наш, минометный орган было легко изобразить в виде минометного ствола (или даже самой мины, вот Бог-то нам помог!), который «всегда стоит» — с крылышками и парашютом на втором плане. У всех других подразделений не было столь зримого символа выполняемой нами высокой патриотической миссии, — разве что у гаубичной батареи. Комбат наблюдал за всеми процессами в стереотрубу, а на Скакалку заранее высаживался замполит с помощниками наблюдать за тем, чтоб никто не увильнул «от оплодотворения», чтобы все было по-честному. Затем запускалась красная ракета, и роты с полной выкладкой вместе с офицерами устремлялись на штурм горы. Победителей, кроме всемирной славы, ожидали двойной обед, двойной ужин и по банке сгущенки на нос участника оплодотворения, иногда по две. После таких «мирных будней» всякая настоящая война воспринималась уже родом прогулки и даже отпуска, тем более что после боевых операций полагалось несколько дней законного отдыха.
Никольского и боялись, и уважали; про любовь говорить не буду, субстанция сложная. По крайней мере, служба под его началом полностью соответствовала любимой солдатской поговорке о том, что «десантник три минуты орел, а остальное время лошадь»; в батальоне майора Никольского это не казалось преувеличением. Разгильдяйства и пренебрежения обязанностями он не спускал, но была одна тонкость во взаимоотношениях Никольского с подчиненными — и солдатами, и офицерами. Ему каким-то странным образом все чувствовали себя обязанными, словно он сделал что-то хорошее для каждого лично. А сделавший что-то нет так, пренебрегший чем-то, «недовыполнивший» солдат или офицер начинал «сгорать со стыда» под укоризненным взглядом комбата. «И как это ему только удается? — удивлялся я, попав под начало Никольского в батальон и размышляя над своими собственными отношениями с солдатами. — Вот бы научиться, — тогда карьера обеспечена».
Трезвый расчет, отвага и удаль (а удаль — это и есть веселая отвага) и еще небывалое везение — делали войну под его началом увлекательнейшим и азартным занятием, как охоту… как саму любовь, которую мы всегда при этом изображали. Наверное, везение было в какой-то мере следствием и отваги, и удали, но были и вещи необъяснимые, заставляющие думать, что Никольский действительно был «избранником богов», — как его в шутку называли офицеры. Однажды ночью при спуске с гор батальон заблудился; стали спускаться по отвесной стенке почти без снаряжения, кто-то срывался, комбата втихую материли, но, когда сползли в ущелье, перед носом оказалась давно вожделенная нашим командованием душманская база с оружием и боеприпасами и почти без прикрытия. Ее взяли с ходу — успех необычайный. А в это время все душманы с этой базы дожидались нас в засаде, и те из наших подразделений, которые пошли правильным путем, набрели на эту засаду, на мины и понесли потери. В другой раз он выскочил с управлением батальона из плотного кольца врагов, когда его уже не чаяли видеть в числе живых. Обманутые им душманы еще долго стреляли друг друга в том самом месте, из которого только что ускользнул Никольский.
Если подчиненные относились к Никольскому с приязнью и уважением, то начальство завидовало его успехам и раздражалось на независимый нрав. Наверное, были у него заступники (он делал скорую карьеру), но в штабах разных уровней были у него и серьезные враги. Более всего ему не прощалось нарушение древнего обычая (и военного в том числе) вылизывать и ублажать всех заезжих ревизоров. А они несметными полчищами валили с некоторых пор в наш батальон, слывший и самым боевым, и образцовым. Обычно всех ревизоров поят, кормят, пятки чешут, подарками заваливают, девок подкладывают (не буду пересказывать сюжет известной пьесы Гоголя); в нашем случае девок, конечно, не было — в пустыне они не водятся — но кроме развлечений к нам приезжали еще и за наградами. Прилетает из Кабула капитан-майор-подполковник, отдохнет от штабной службы, поест-попьет, а по возвращении сам себе наградной лист напишет о том, как он «вдохновляя бойцов личным примером, принял командование на себя и вывел роту из окружения», — не знаю точно, что в таких случаях пишут в наградных для штабных и политотдельских. Вполне возможно, при других обстоятельствах Никольскому и в голову бы не пришло нарушать установившиеся веками порядки; но командиру отдельного батальона в кольце врагов есть чем заняться и кроме ублажения многочисленных ревизоров. Никольский был умен и хитер, открытых скандалов не устраивал (да это в армии и невозможно), никому ни на что не жаловался, но и проверяльщиков не жаловал. Он точно рассчитывал, что ему при его положении самого успешного комбата, делающего в значительной степени «показатели побед» в масштабах дивизии, спустят с рук, а что нет; до поры спускали.
