Элиа Казан - Сделка
Застольный треп в «Дерби», разумеется, пошел о его любимых деловых операциях. Предисловием послужил затянувшийся на добрые полчаса выбор вина. Затем Беннеты припомнили, как, путешествуя по глубинке Франции, они также обстоятельно знакомились с сортами выдержанного шампанского и сколько денег сэкономили, остановив свой выбор не на лучших, а на просто хороших букетах. В этом Дейл разбирался, знаете ли. Потом разговор перекинулся на его негласное хобби: на отсрочки от платежей и разницы в курсах. И, уже обсуждая финансовые проблемы, он вплотную подошел к новым правилам, выпущенным Министерством налогов будто специально для него. (Мой взор затуманился.) Затем он основательно взялся за специалистов по налогам, которых он нанял, — «да, услуги стоят дороговато, и понятно почему, но дело того стоит», потом за страховые взносы компании «Ллойдс», сделанные по их совету (у меня поплыло перед глазами), которые будут гарантированно приносить доход, который, в свою очередь, будут содержать в целости и сохранности отсрочки от платежей и разниц в курсе, как им и положено. «Ты знаешь, Колумбия того и гляди превратится в государство-банкрота. А что, вполне возможно!»
Беннет кудахтал — не остановишь — даже во время дегустации ростбифа и недоваренного салата из шпината. Заявив, что нацелен жить (спустя некоторое время, оплатив все свои счета, я жить нацелен не был!), он надежно оградил свою творческую независимость. Именно с этого момента он будет писать только то, что захочет, — вот только разделается с двумя контрактами в «Парамаунте» да спихнет один сценарий в «Метро», где, кстати, еще можно немного потрудиться, потому что обеды компании снова, как в старые добрые времена, лучшие в городе.
Затем он принялся потрошить финансы моей семьи. Я, естественно, оказался полным профаном в бизнесе, а он, разумеется, лучше меня знал, как вести мои дела. Флоренс поощрила его, подробно рассказав о каждом вкладе и каждой акции, которыми мы владели, и, о Боже, испросив у него, словно у воротилы Билли Роуза, совета на предмет более удачного вложения капитала. Старина Беннет не скромничал — рынок ценных бумаг он знал на все сто! Знал он также, что перед такой ответственной речью, которую он собирался произнести, необходима солидная пауза. Поэтому, прокашлявшись, он заказал десерт. Прокашлявшись еще раз и убедившись, что мы полны внимания («Ты кого-то ждешь, Эдди?» — «Нет, с чего ты взял?» — «Ты все время смотришь на дверь». — «Извини».), он пустился в описания того, насколько абсурдны с точки зрения здравого смысла были наши с Флоренс понятия об обращении с ценностями.
Я почувствовал, что или схожу с ума, или ощущаю четвертое измерение. В голове щелкнуло, и все окружающие привиделись мне без одежды. Абсолютно голыми! Первым бросился в глаза Беннет. Впалая грудь и выпуклый живот, уникальный в своем роде, начинавшийся ниже ребер и вздувавшийся пузырем, напоминавший брюшко африканского идола из папье-маше в одном из фильмов о Тарзане — белом боге племени диких ниггеров. Жена Дейла тоже была открыта моим взорам — зобатая, безгрудая, со сморщенными обвисшими сосками. Единственный ребенок Беннетов был извлечен из чрева матери кесаревым сечением — я увидел шрам, дрожащий, как неоновая лампа, который рассекал ее живот от пупа до массивного, с девственной сельвой, холма между ног. Голой сидела и моя жена, вся в морщинах перезрелости, бедняжка. И пройдоха-официант сновал меж столиков, сверкая голой задницей. Этот лис периодически информировал нас, о чем идет разговор за соседним столиком, и должен был, исходя из этого, периодически информировать соседний стол, о чем идет разговор за нашим! Весь ресторан сидел в чем мать родила! В своем естестве — раскормленном и пышнотелом! Лишь одной птахе за столом напротив это было к лицу. (Беннет трещал без умолку!) Рядом с птахой сидел подающий надежды сценарист, обивавший пороги киностудии «Уорнер Бразерс». Его не гнали прочь по одной-единственной причине (по слухам) — он отлично играл в теннис. По воскресеньям сам Джек Уорнер любил размяться с ним на корте. Никто не давал ему заказов на сценарий, но положение обязывало, и он каждый Божий день отправлялся за тридевять земель, в Бэрбанкс, и делал вид, что все идет как надо. От сумасшедшего дома его спасала ежедневная постель с актрисками. Эта, неоперившаяся, была прима. Я смотрел на прижавшуюся друг к другу парочку, ждущую, когда же наконец с ужином будет покончено и можно будет пойти заняться любовью, и думал: «Гвен! Гвен! Черт бы их всех побрал!» Беннет все еще сыпал цифрами (я еле слышал его) и учил меня жизни, заряжал Флоренс уверенностью, что она должна нанять точно такого же делопроизводителя-юриста и такого же советника по выгодным вкладам: два разных человека, две разных зарплаты, но дивиденды по максимуму (я почти перестал слышать)… «с такой командой твоя голова, Эдди, будет свободна от мелочей, и ты можешь полностью посвятить себя творческой деятельности…»
Я думал о Гвен, смотрел на птенца напротив, возбуждался и вскоре полностью отключился от Беннета. Птаха зазывно вскинула глаза на юного сценариста, — я вспомнил такие же взгляды Гвен, — ничего не говоря, а лишь моля глазами, парень услышал зов, встал и потребовал счет. И я тоже встал. Сказал «извините» всему оголенному «Дерби» и пошел.
Позже Флоренс поведала мне, что в тот миг она впервые почувствовала опасность. Я был не я.
Мое состояние передалось ногам. Еле доковыляв, как-то неожиданно ослабевший, до телефона, я набрал ее номер. Рубикон перейден, понял я, услышав долгие гудки на том конце провода.
Глава вторая
Теперь о «двойном».
У меня было две работы. В «Вильямсе и Мак-Элрое» я зарабатывал на жизнь, другая работа — была для меня смыслом жизни.
Суть ее составляли статьи, которые я называл для себя «каждому по заслугам». Некоторые из них, даже учитывая, что написал я их давно, и поныне разяще убийственны. Думаю, после рекламной патоки для моих истинных чувств должен был быть выход.
В колледже воплощением справедливости для меня являлся Линкольн Стеффенс. Повзрослев, я пошел по его стопам и искал, находил и разоблачал, тем самым помогая уничтожать, всевозможных негодяев, опасных для общества и морали. Статьи публиковали разные журналы — «Харперз», «Атлантик», а один раз даже «Партизан Ревью». Деньги, и немалые, которые я получал за работу головой и пером, были для меня огромным подспорьем и являлись еще одной причиной, по которой я занимался письменным творчеством. Деньги — проблема вечная, порой влезаешь в долги (в Калифорнии цены высоки, как нигде) — я был вынужден занимать у самого себя, то есть у тех, кто давал мне вторую жизнь. Они были честными партнерами и, помимо перевода заработанных сумм на мой счет, часто предоставляли и другие виды помощи, такие, как оплата транспортных расходов, услуг секретаря.
Статьи являли собой тот столп, на котором покоилось мое самоуважение. Как большинство людей мира, я часто говорил неправду (понимая это и относясь к этому как к должному): здесь соврешь, там; соврешь, когда обстоятельства вынуждают; соврешь, когда иначе нельзя; соврешь, чтобы не вызвать ссору; солжешь на благо, солжешь, приукрасив… и так далее, и тому подобное. Моя артистическая натура позволяла даже расширять диапазоны вранья, но, как ни крути, я должен был так поступать — слишком много нервов я потратил, говоря нежелательную кое-кому правду. Но я не забывал успокаивать себя тем, что единственным местом, где я ни на йоту не отходил от истины, являются эти самые статьи.
Получалось просто чудесно — «двойник» и я прекрасно сосуществовали во мне одном. Их договор был крепок и надежен. Агентство оплачивало текущие счета: дом, хозяйство, служанку, садовника, страховку, гаражи, удобства, тряпки жены и услуги ее чертова психоаналитика доктора Лейбмана, тряпки дочери и ее, не стоящее таких кошмарных денег, обучение в Радклиффе и, наконец, такие обыденные вещи, как пропитание и напитки. Другими словами — всё!
При таком жизненном раскладе быть непривередой и хватать что придется — просто глупо! Я писал статьи какие хотел и как хотел. Я бы писал их и бесплатно, но за них ведь еще и платили! И хорошо платили! Ну разве плохо осознавать, что у тебя есть счет, всегда готовый к услугам! А коли «Вильямс и Мак-Элрой» оплачивали все, даже отпуска, я занимался творчеством для души и от души. Вы очень удивитесь, если узнаете, сколько людей на свете делает то же самое и славно себя при этом ощущает! Я прочитал где-то, что поэт Уоллес Стивенс, оказывается, работал или работает (жив ли он?) в управлении какой-то страховой компании в Коннектикуте.
Итак, можно сказать, что нас, то есть меня, было двое. Хотя и эта цифра неполная. По правде говоря, списочный состав моих «я» включал в себя еще многих. Начать объяснения надо издалека: я — старший сын человека по имени Серафим, который родился в Анатолии и был завезен в Америку своим старшим братом Ставросом, который, в свою очередь, первый в нашем роду Топозоглу пересек Атлантику. Ставрос очутился на острове Эллис в 1899 году и первое, что сделал, — сменил имя на Джо Арнесса. Несколько лет спустя, когда он привез моего отца, заставил и его сменить имя и фамилию. Только круглый идиот не поймет, что в бизнесе с именем Серафим делать нечего, — где угодно, только не в Соединенных Штатах! И отец стал Сэмом — Сэмми для покупателей, опекающих живого и обязательного маленького грека, Сэмми Арнесса, Восточные Ковры и Подстилки.
