Элиа Казан - Сделка
По опыту прошлого, для меня существовал единственный способ удержаться в жизни на плаву: отпустить все рули и посмотреть, что получится. Наверно, связи между людьми должны время от времени претерпевать изменения. Как кожа, которую надо менять, потому что то, растущее внутри, может быть и больше, и другого содержания. И если мы хотим сохранить отношения прежними, то стоит периодически их рвать и потом смотреть, восстановятся ли они, и если не восстановятся, то, может, так и надо…
Я пошел к Анди. Со щеки все еще не сошел след моей руки. Сидя у спящего малыша, я понял, что не хочу уезжать от него.
— Я ненадолго уеду, — сказал я Гвен после завтрака.
— Не стоит.
— Приеду на место и дам тебе знать, где я. Потом замолкну на время. Захочешь — позвонишь. Ты знаешь мое к тебе отношение. Я люблю тебя, но мы обсуждали это слово: это ведь еще не все, не так ли? Я постараюсь делать то, что мне по душе, а ты, и я знаю это, будешь делать то, что тебе по душе. Только так мы имеем возможность выяснить — что между нами, кто есть кто и кто с кем.
Мне надо было спуститься в бар; деньги, скопленные мной, лежали в конверте за отодвигавшейся плиткой на стене. Гвен и Анди пошли за мной.
Перед входом в бар стояла толпа.
В центре круга на спине лежал Хауи. Он был мертв, глаза его были открыты и смотрели вверх.
Мы подождали, пока не приехала санитарная машина и не забрала его.
Свои секреты Хауи унес в могилу.
— У меня нет сил начинать искать другого, — сказала Гвен по пути на автобусную станцию. — Да и желания тоже. Как вспомню нервотрепку! Кроме тебя, если брать особый аспект, мне никто не нужен. Я лишь хочу, чтобы ты был немного другим.
— Не устраивает?
— Нет.
— И поэтому…
— Поэтому придется засучить рукава: может, сделаю из тебя то, что нужно.
— Я тоже засучу рукава: иначе, делая из меня то, что нужно, ты убьешь меня.
Подъехал автобус, и я присел на корточки для прощания с Анди.
— Ты приедешь завтра! — потребовал он.
— Нет. Не завтра. Но скоро.
Я дотронулся до его щеки.
— Если я буду плохо вести себя, — попросил он, — поцелуй меня, и я перестану.
Гвен проводила меня до двери.
— Мне не нравится, — сказал я, — что пятно на щеке еще осталось.
— Уже исчезает, — возразила она. — Почти не видно.
— Мне все-таки как-то не по себе, мать ты или не мать? Я думал, что ты убьешь меня за это…
— Это был первый знак внимания, оказанный Анди. Почему мне надо было сердиться?
Но она хотела еще что-то сказать.
— Знаешь, Эдди… Я прочитала рассказ. Он лежал на…
— На…
— Как-нибудь потом, Эдди, попробуй полюби кого-нибудь.
А я подумал, что первый раз в жизни люблю. Анди показал на автобус, готовый к отправлению. Мы поцеловались с Гвен крепко-крепко. Но так и не поняли, что означает поцелуй — «Скоро увидимся!» или «Прощай!».
— Дам знать, где я! — крикнул я в окно.
* * *Я нанес визит маме. Она приготовила греческий обед, и мы смотрели по телевизору ее любимых Хатли-Бринкли. После чего я сказал, что развелся с Флоренс. Мама огорчилась, Флоренс всегда ей нравилась. Потом она потрепала меня за щеку и сказала, что я еще вернусь к ней.
— Конечно, конечно, — ответил я.
Несколько минут мы слушали дождик за окном. Мама, наверное, подумала, что я — неудачник. Мне хотелось заверить старушку, что дело-то обстоит совсем не так, но даже искать слова не хотелось.
— Оставайся спать у меня. Видишь, какой дождь! — сказала мама.
Она постелила мне на софе. Потом ушла к себе, а я остался лежать — слушать капли. Думал о Гвен и о том, сколько она сделала для меня. Она — монстр, но и я — монстр, кто еще, кроме нее, будет сидеть там и ждать, кто, кроме нее?
Открыв глаза на следующее утро, я увидел маму. Она сидела у окна и пришивала мне пуговицы к пиджаку. По манере, с которой она встряхнула пиджак, я понял, что ей кажется, что пиджак уже поношен и это не то, что она привыкла видеть на плечах своего старшего сына.
На прощание мы поцеловались. Она потрепала мою непричесанную шевелюру и сказала:
— Твой отец, был бы он жив, сказал бы: «Эвангеле, вот тебе доллар, иди и постригись!»
Она поцеловала меня.
— Ты все еще симпатичный парень, — сказала она. — Не запускай себя.
В Бриджпорте я сел на паром и пересек пролив, высадившись в порте Джефферсон. Пешком пошел через весь город к морю, на юг. Всю ночь шел ливень. Какой-то парень, водитель грузовика с помидорами, предложил подвезти меня, хотя я и не просил его об этом. Он все равно ехал на самый конец острова. На самом берегу океана, в деревне Монтаук, я снял комнату. Сезон давно кончился, и цена была вполне сносная.
После ужина я написал Гвен, уведомляя ее о своем местонахождении.
Ночь опять была мокрой — шел дождь. В окно шумел океан. Тот самый, который на сломе веков пересекли мой дядя и отец. Я думал о том, как все это начиналось, и глядел вдаль. И дядя, и отец погнались не за тем призом. Но я уже заплатил часть их долгов — хотя мне стоило это лет и лет жизни, — и сейчас я был готов начать свой марафон.
К утру дождь стих, и после завтрака я отправился на пляж. Дул восточный ветер, он вздымал волны и наполнял воздух солеными, холодными брызгами.
На пляже не было ни души. Ни одного следа на песке. Я шел между дюнами и прибоем. Меня охватило совершенно новое чувство, доселе никогда не испытанное. Сначала я подумал, что оно появилось, потому что я просто выжил. Но оно было больше. Я ощутил силу самого себя, ощутил наполнение своей сути чем-то мощным и могучим. Да, гуляя по песку, вылизанному дождем, и морщась от хлестких ледяных капель, я ощутил НАДЕЖДУ! Какое свежее ощущение! И вновь возможное стало возможным. Как сначала. И единственное невозможное осталось — вернуться в прошлый образ жизни.
Я также знал — что бы ни случилось со мной, случится это по моему желанию. Или нежеланию. И ничто не повлияет на меня: ни обстановка, ни окружающие, ни женщина, которая рядом. Я не зависел больше от людей, я не должен был доказывать им свою нужность, и обретать мир в сердце, зависящий тоже от них, мне тоже не было нужно. Я наконец сумел оторваться от них.
Несколько дней спустя, сидя на пляже, я увидел Гвен и Анди. Они сели рядом без объяснений. А что тут было объяснять? Свадьба монстров произошла тут же, под верховенством мэра городка, который жил в том же доме, что и я. Он приехал в Монтаук порыбачить и между делом освятил нас, проделав это с блеском. Когда хозяйка увидела мою семью, она предоставила больше комнат за ту же цену. Сезон-то кончился.
В ту ночь Гвен сказала мне, что она беременна. Я поцеловал и поблагодарил ее. Мой первый ребенок.
Сейчас мы являемся владельцами бара. Свою «Сессну», тридцать процентов стоимости которой остались все же моими, я продал. Суммы хватило, чтобы сделать первый взнос дяде Гвен. Нам также принадлежит маленький домик. За него я расплатился вообще необычным способом: подписал несколько бумаг в банке — и все. К своему удивлению, я обнаружил, что доверие ко мне со стороны банка постоянно возрастает. А фактически, даже без моего особого стремления, я превратился в надежного налогоплательщика и гражданина. Даже была попытка выдвинуть меня на выборный пост, но я отказался.
Так или иначе, назвать эту жизнь бесшабашной и разгульной никак нельзя, и меня даже беспокоит наивность людей, считающих, что уж на меня-то можно положиться. Я не уверен, что в этом плане так и надо себя вести, я продолжаю считать себя мятежником. Но и Гвен, да, и Гвен, считает меня… ну, скажем, выдержанным. Ссоры, разумеется, случаются, но они из разряда самых обыкновенных. Думать о каких-то глобальных изменениях поздно.
Удовлетворил ли я свои амбиции? И какие они были? Никак не вспоминаются. Наверно, удовлетворил, раз не вспоминаются. Каждое утро я все так же пишу. Но иногда задаю себе вопрос: а почему я все-таки не уехал из Штатов? Что случилось с моим твердым решением? Таким донельзя твердым? С другой стороны, какого черта я должен был уезжать? Мы с Гвен иногда путешествуем, да, и когда что-то всплывает из нашего с ней прошлого, мы просто закрываем глаза. Но здесь я больше не чувствую себя чужаком. Это — мое место. Да и третье поколение подрастает.
Но иногда я задумываюсь. Неужели вся эта драма, все это великое потрясение были ради простой жизни и работы, которые текут незаметно день за днем?
