Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды
Послушница поглядела на нее с хитрецой.
— Придется вырвать зуб, - сказала сестра Клара.
Беатриче застенчиво объяснила собственные слезы зубной болью и вышла из лазарета, прижимая к щеке тряпочку. На лестнице она столкнулась с сестрой.
Антонина, красивая девушка с соединенными прямой линией бровями, напрямик заявила, что больше не останется в доме отца и приложит все старания, чтобы поскорее выскочить замуж. Для Беатриче дела обстояли куда хуже. Уйти из монастыря значило отказаться от жизни без тумаков и обид, отказаться от гармонии, от легких дуновений ветерка, шелестевшего плющом на стенах и полупрозрачными листьями глицинии. Уйти из монастыря значило расстаться с Коломбой.
— Зубная боль - это любовный недуг, - заметила донна Антонина, пожав плечами, но ничего конкретного не имела в виду.
Антидот действовал не только на зубы, но и на разум. С расширенными, горящими, точно лампы, глазами, неестественной деревянной походкой Беатриче добралась до общей спальни, где надеялась отыскать Коломбу. Она была печальной, опухшей от слез и уже обратила лицо к пустыне одиночества. Внезапно Беатриче увидела, какой девушка станет впоследствии: вдовой с агатовыми четками такого же оливкового оттенка, как и ее шелковое платье; каштановые волосы слегка вьются под заколкой в виде сердечка, траурное покрывало окружает ее волнами фонтана. В выпуклом зеркале антидота, в лабиринтах опия, Беатриче увидела Коломбу такой, какой встретит ее шесть лет спустя. Сестра Клара явно переборщила с дозой.
Коломба порылась в своем ларчике и достала палисандровую шкатулку, легко помещавшуюся в ладони.
— Это самое ценное, что у меня есть, душа моя, хоть ты и заслуживаешь гораздо большего. Возьми и сохрани ее ради любви ко мне.
В шкатулке лежала индийская пряжка с граненым изумрудом, вставленным в широкую золотую оправу, со свисавшей серой грушевидной жемчужиной.
— Мой отец привез ее из Агры, когда торговал венецианскими золотыми покрывалами. Говорят, там была еще одна такая же, но он не стал ее покупать, поскольку дела шли уже неважно. Можешь носить ее на турецком тюрбане или повесить на цепочку.
После полудня два погонщика с мулами прибыли за дочерьми Франческо Ченчи, которые, закутавшись в длинные черные накидки, уехали в таком унынии, что даже не отважились обернуться.
В тот же вечер, услышав, как тихонько плачет Коломба, Пиппа задумалась, изменится ли ее жизнь? Добьется ли она откровенности, раскроет ли тайны или горе наглухо закроет Коломбу неснимаемой рубашкой? Сама того не сознавая, Пиппа принялась ждать любви, но, так и не дождавшись, в последний раз опустила жесткую решетку собственных век шестьдесят лет спустя.
Прекрасная Сполетина сделала длинный нос, испортила воздух, а потом, закинув пожитки на плечо, хлопнула дверью палаццо Ченчи и направилась прямиком в бордель на мосту Систо, считавшийся самой верной дорогой в больницу. После девятилетнего вдовства дон Франческо решил жениться и, по примеру собственного сына, тоже сочетался браком с женщиной из семьи Велли. Она прислала ему через Пульсоне свой портрет, где была изображена вся в черном, с молитвенником в руке и с отсутствующим взглядом.
Донна Лукреция Петрони, матрона с пышными формами и скромным интеллектом, оказалась после смерти своего мужа Фе-личе Велли в шатком положении. Она была матерью четырех детей, старшая дочь уже вышла замуж, и донна Лукреция с превеликой радостью подписала брачный контракт, по которому граф Ченчи обязывался обеспечить трех юных сироток образованием. Цена была весьма высока, ведь дон Франческо совсем ей не нравился.
Сжимая лампу, он догнал ее в коридоре как раз перед полотном Таддео Дзуккари и так грубо стиснул руку, что донна чуть не упала в обморок:
— «Юдифь и Олоферн», мадонна Лукреция... Художник отравил свою жену, когда она ему опостылела. Ну, или когда заболела. Или потому, что чересчур много жрала. Так устроен свет. Кстати, я слышал, вы всем рассказываете забавную шутку: дескать, лучше уж выйти замуж за дьявола, чем за меня. Ну так считайте, я выбрал вас, чтобы вы пожалели, что не вышли за дьявола!
После чего он странно расхохотался, грубо оттолкнул Лукрецию к стене и, продолжая смеяться, ушел. Голова его была втянута в плечи, блестящие полы черного атласного плаща раздувались над шароварами со «швейцарскими» разрезами, и со спины дон Франческо напоминал огромного таракана.
Поставив локти на стол, служанки глотали похлебку в ледяной кухне, где теперь пахло остывшими шкварками, плесенью да мышиным пометом. Неверный свет двух свечей углублял тени, слегка окрашивая бока предметов матовой охрой. Когда обсудили смерть служанки от малярии, разговор перекинулся на новую хозяйку дома - эту бедняжку...
— Не то чтобы злая, но и не добрая, - сказала Беппина. — Не то чтобы уродина, но и не красавица...
— У кого красавица-жена, тот всегда поет, а у кого горстка скудо, тот всегда считает, - подхватила Челио.
— Ты же ей прислуживаешь, Эмилия, и знаешь ее получше нашего...
— Да бросьте вы, всего три недели. Но она просто какая-то кукла тряпичная, вот что я вам скажу. Иначе бы не стерпела того, что намедни вытворил дон Франческо. Я сама была в той карете, и донна Беатриче - это невинное дитя - тоже. Ну, вы поняли... Хоть бы меня постеснялся, ну или собственной дочери! Как накинулся на эту болванку тряпочную да как задрал ей юбки под самое горло! Донна Беатриче, бедняжечка, вся с лица сошла и отвернулась к дверце. Потому как смотреть там было не на что, да и слушать все это хрюканье - Боже упаси: что твой хряк верхом на свиноматке. В карете и на глазах у собственной дочери, клянусь Мадонной!
Послышались громкие возгласы, затем вдруг опрокинулся кувшин с пикетом, и вновь наступила тишина.
— Если бы только это, - сказал конюх Шипио, и все с мрачным, понимающим видом промолчали, после чего принялись складывать пальцы колечком и засовывать туда указательный, показывать язык да подмигивать, хлопать ладонью по сжатому кулаку да стучать правой рукой по локтевому сгибу левой. В насмешках сквозил страх, ведь все поголовно боялись пышущего похотью хряка, козла, оленя, который преследовал их, осыпая ударами, - Зверя Апокалипсиса, древа карающего, дубины, фонтана, плодившего только увечья да ублюдков. Во всякое время он незримо присутствовал в темных лабиринтах палаццо. Дон Франческо прятался под складками гобеленов, вселялся в нарисованных на стенах итифаллических фавнов, валялся на тюфяках служанок. Запах его пота и семени пропитывал все, пронизывал кошмары игравших на теорбе прекрасных пажей и наполнял ужасом сны Беатриче.
Он проснулся в холодном поту, так как сам был собственным инкубом, своим же кошмаром, обращенным на себя зеркалом. В темноте он сел на зловонную солому и прислушался к негромкому гудению насекомых. Ему приснился костер, и этот костер напрямую угрожал его жизни. Гнусный порок... Crimen pessimum...[34] Улицы Содома в ту пору заполнялись путешественниками, некоторые из них селились там навсегда, и редкий римлянин хотя бы раз туда не наведывался. Но они хотят моей погибели!.. Так и есть: сам Джакомо отрекся от отца перед Святой инквизицией и заявлял в лицо каждому встречному, что синьор падре скоро поджарится, как поросенок, в жарком пламени костра. Не прошло и недели, как дон Франческо похудел вдвое. Его терзал страх. Кто даст против него показания? Как много тех, кому есть что сказать! Они и впрямь выступали один за другим в суде, опасаясь за собственную жизнь, запутываясь в сетях ненадежного словаря и зная, что, если графу Ченчи и на сей раз удастся договориться с правосудием, на их головы может обрушиться все что угодно. Конюх Маттео Бонавентура рассказал, что отверг приставания дона Франческо, но затем наблюдал в замочную скважину, как тот насиловал молодого лакея по прозвищу Косой. Другой слуга, Клементе Анаи, со слезами поведал, как хозяин ущипнул его за ягодицы и при всем честном народе поцеловал в губы: «Борода кололась, как шиповник». Андреа да Кортона, рабочий, выполнявший какое-то поручение в палаццо, явился вместе с матерью, заплаканной крестьянкой в соломенной шляпке, похожей на ореол пьеты. В первый раз Андреа удалось убежать, бросив под ноги дону Франческо ведро, но уже на следующий день хозяин прижал его в небольшой комнатке (Господи, помилуй!). Теперь уж отбивался сам Ченчи, решительно все отрицая, уличая свидетелей во лжи и пытаясь довести обвинение до абсурда. Но этот бахвал и фанфарон буквально опешил, когда в зал эффектно вошла Прекрасная Сполетина в одолженном платье. Она не забыла ни побоев, ни окончательного изгнания и, хорошо понимая, что ее показания могут дорого обойтись ей самой, обстоятельно рассказала о постыдных услугах, которые дон Франческо принуждал себе оказывать.
