Филип Дик - Разбитый шар
— Новый метод, — повторил за ним Посин.
— При этом человек якобы остается независимым.
— Тенденция такая, — сказал Посин.
— Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности — вся наша индустрия.
— И не говорите, — раздался голос Посина.
— Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.
— Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», — возразил Посин.
— Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.
— Прагматики, — произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.
— А что там с Брискином?
— Он на кухне, — ответил голос Посина.
— Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.
Заглянув на кухню, Посин спросил:
— Все хорошо?
— Вполне, — ответил Джим.
Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
— По-моему, тридцать дней — нормальное решение, по всем статьям, — заявил Посин.
— Ты так считаешь? — отозвался Джим.
Хейнз сказал из гостиной:
— Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?
Джим вернулся в гостиную.
— Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? — спросил он.
— Я стараюсь совсем его не слушать, — важно ответил Хейнз. — Бросил много лет назад.
Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
— Тебя подвезти? — спросил его Посин.
— Не надо, — отказался Джим.
— Похоже, ты вот-вот сломаешься.
Джим стал закрывать за ними дверь.
— Эй, постой, — сказал Посин.
Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью — он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
— Спокойной ночи, — сказал Джим.
Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
— В чем дело?
— Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, — заявил Посин.
Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
— Мне нехорошо что-то, я не пойду, — сказал Джим.
— Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак — с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
— Пошел ты к черту, — сказал Джим, закрывая дверь.
Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
— Послушай, — дрожащим голосом произнес Посин. — Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
— Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
— Вы идете или нет?
После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Ой не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.
Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
— Ой, — испугалась она, увидев его.
— Они ушли, а я остался, — сказал он.
— Я думала, вы все ушли.
— Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
— Когда тебя отстраняют?
— С сегодняшнего дня.
— Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
— Замечательно, — сказал он. И вдруг прибавил: — Я сдаюсь.
Она пошла за сигаретой.
— Поезжай домой, ложись спать.
Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной — кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
— Или останешься?
— Нет, — сказал он. — Поеду.
Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
— Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
— Ничем я не хочу заниматься.
— Захочешь.
Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
— Ты счастливчик, Джим.
— Потому что он не уволил меня?
Она вздохнула и вышла из кухни.
— Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
— Ну и денек, — сказала она.
Он вошел и сел рядом с ней.
— А как насчет того, чтобы пожениться снова? — спросил он.
— В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
— Я, может быть, в хижину поеду, — сказал он.
— В какую хижину?
— В твою. На Русской реке.
— Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
— Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
— Завещал, — сказала она с закрытыми глазами.
— Жаль, — сказал он, вспоминая домик — белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
— Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?
— Можно было бы, — ответил он.
— Извини, что я ее продала.
Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
— За сколько сдаете? — спросил он.
— Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью — торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[26], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[27]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
— Шестьдесят баксов, — повторил он.
Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.
— Это вы, — узнал он ее.
— Да. Мы раньше с братом туда ездили.
Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.
Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.
— Машина у вас есть?
Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.
— Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.
Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.
— Люблю морепродукты, — сказала она. — У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе — молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу — чтобы не свалиться с дороги.
Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.
