Ксения Велембовская - Дама с биографией
— Люсиночка, давайте и я поеду? Вдруг вам опять понадобится мужская помощь?
— Спасибо большое, Анатолий Кузьмич, не нужно. — До слез тронутая его заботой, Люся чмокнула Кузьмича в щеку и запрыгнула в «рафик».
— Ну что, все на месте? — оглянулся с переднего сиденья страшно довольный собой рыжий, выцыганивший у известной артистки еще две тысячи. — Тогда двинули, Михалыч!
Не меньше часа перекуривавший Михалыч медленно поехал по улице в поисках места, чтобы развернуться, как будто, гад, не мог сделать этого заранее.
Туда-сюда, туда-сюда… Машина рычала, вязла в сыром песке, сотрясалась, но, слава богу, развернулась. За мокрыми, унылыми деревьями проплыла погруженная во мрак громада каширинской дачи. Словно умерли все, содрогнулась Люся. С тех пор как Зинаида, топая ногами, прокричала: «Прочь отсюда!» — нигде в доме ни разу не промелькнул даже кусочек ее тени. Может, закандрычилась?
Стоило представить себе всеми забытую сватью с миллионом ее мнимых и не мнимых болезней, оставшуюся в пустом доме вдвоем с пьяным в дым Ростиславом, и душу охватила такая за нее тревога, что хоть кричи водителю «стой!» и беги обратно. Люся уже хотела набрать Кузьмича — пусть зайдет, проверит, — но услышала жалобное: «Дочк, а больница-то ихняя далече?» — и моментально забыла о Зинаиде.
— Нет-нет, не волнуйся, близко, — шепнула она, взяла в ладони материнскую руку и почувствовала, как слабые Нюшины пальцы вцепились в нее, будто в спасательный круг. Каждая колдобина, каждое резкое торможение на светофоре отдавались болью и в Люсином сердце.
Пятнадцать километров дождливой, разбитой дороги, запруженного грузовиками шоссе и снова — то ли проселка, то ли асфальта — растянулись на час с лишним. Когда они въехали под круглую арку усадебных ворот — черную дыру в бесконечно длинном каменном заборе, — было уже совсем темно. Старый парк, разбитый еще при царе Косаре, утопал в опавших листьях. В лужах мерцали тусклые отсветы окон-бойниц приземистых, толстостенных построек, переделанных в больничные корпуса из экспроприированных советской властью монастырских келий.
С крыльца приемного покоя навстречу летела Ляля, сопровождаемая плотным, солидным доктором в халате и высокой медицинской шапочке. Санитары проворно катили каталку.
— Бабушка, все будет о’кей! Яков Аронович тут самый лучший специалист!
— Мамочка, ты не волнуйся, мы будем здесь, с тобой! Мы не уедем!
Вот и всё, что они успели прокричать вслед каталке, увозившей Нюшу. «Извините, дальше вам нельзя», — вежливо отстранили их санитары, и они остались вдвоем в крошечном вестибюле, переходившем в длинный-длинный коридор, который заканчивался непроницаемыми, закрашенными белой краской стеклянными дверями с еле различимой из вестибюля табличкой «Реанимация».
— Давай присядем, не будем здесь топать, — шепнула Люся и, расстегнув куртку, запахнулась поплотнее, чтобы спастись от озноба. Нервного, конечно. В толстостенной больнице было тепло.
И невероятно, тревожно тихо. Лишь минутная стрелка на круглых «вокзальных» часах неожиданно делала «тык!». Взглянешь — стрелки будто прилипли, не движутся, время на часах застыло, и вдруг «тык!».
Беспокойная Ляля, не способная сидеть и тупо ждать, то и дело вскакивала с откидного кресла, вроде тех, что когда-то стояли в фойе кинотеатров. Обитое черным дерматином сиденье глухо хлопало. Люся каждый раз вздрагивала от этого звука, с надеждой и одновременно со страхом, и опять впадала в оцепенение.
Она уже приготовилась к тому, что ждать придется долго, быть может, до утра, как вдруг тишину разорвал слабый вскрик, похожий на стон:
— Ма-ма-а-а-а…
От дверей реанимационной походкой виноватого человека шел Яков Аронович. Он поднял глаза и медленно стянул с седой головы медицинскую шапочку.
Нюшу похоронили в последний, ясный и теплый день сентября. А через две недели, на холодный, снежный Покров, простились на загородном кладбище с Зинаидой. Несчастная, беспомощная сватья задохнулась в дыму ночного пожара. Хоронили ее без Ростислава. Каким-то чудом уцелевший, он в это время лежал без сознания в ожоговом центре на Фортунатовской.
От деревянной красавицы дачи с двумя полукруглыми террасами — на восток, к восходящему солнцу, и на запад, к заходящему, — остался лишь черный, обуглившийся фундамент. Зрелище, говорят, было жуткое…
Часть III
Глава первая
Деревенская картошка, купленная на Тишинском рынке, крупная и красивая на вид, оказалась неважной, дуплой, как называла такую Нюша. Начистилось всего полкастрюльки — явно маловато на ужин двум мужчинам, обладающим завидным аппетитом. Младший, тот вообще невероятно обжористый.
Вот те на! Картошки, мелковатой, но для пюре вполне пригодной, в холодильнике было полно, и, выходит, незачем было таскаться на рынок, тратить время попусту. Обреченно вздохнув, Люся кинула несколько штук в мойку под кран, и тут раздался звонок в дверь. Ага, значит, Костенька все-таки послушался, внял ее совету и не поехал за тортом!
Однако при взгляде в «глазок» настроение моментально испортилось, даже слезы выступили — такие близкие теперь, что с ними просто невозможно совладать. Но она переборола себя: сейчас-то чего плакать? Совсем уж глупо.
Пока она возилась с цепочкой и замком, который никак не могла освоить, беспардонный «ребенок» нетерпеливо гудел из-за двери: «Дядь Кость, это я, Тима! Открой, дядь Кость!»
— Ой, здравствуйте, теть Люсь… А я в лужу упал, — трагическим голосом сообщил он, заходя в квартиру, и, повернувшись спиной, продемонстрировал мокрую, в грязи, куртку и побывавшую в луже штанину черных джинсов.
Ну, вот. Мало того что он явился в четыре вместо семи, оттяпал в свою пользу немаленький кусок дня, лишив возможности побыть с Костей вдвоем и без спешки, в четыре руки приготовить ужин, так теперь придется еще и замывать ему куртку, стирать джинсы!
Парень швырнул грязный рюкзак с учебниками прямо на бархатный пуфик и, не разуваясь, заглянул в комнату:
— А дяди Кости нет?
— Скоро придет, — буркнула Люся. Но, заметив, как у Тимки выразительно отвисла челюсть, поняла, что выглядит сейчас в его глазах злющей, сварливой теткой, и поспешила исправиться: по-матерински заботливо осмотрела мокрого мальчишку со всех сторон и с участием спросила: — И где же это тебя угораздило?
— К англичанке ехал заниматься, вышел из метро, смотрю — мой автобус. Я двинул… поскользнулся на льду и — плюх! — в грязную лужу! Погода, теть Люсь, реально кошмарная! — радостно доложил Тимофей, стаскивая с себя куртку, шарф, свитер. Но тут же скумекав, что для жертвы кошмарной мартовской погоды с грязным ледяным киселем под ногами он чересчур оживлен и весел, скорчил скорбную мину и опять загундосил: — Думаю, куда ж я такой пойду к англичанке? Думаю, может, у нее и йода-то нет? Еще начнется сепсис, загноюсь и умру во цвете лет. Тогда ее английский мне вообще не понадобится!
