Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника
Женя взял из сейфа полбутылки коньяку, который кум потягивал на досуге, радуясь своему улову, а главное — агентурные списки на двенадцать человек. Коньяк Женя выпил разом на месте и даже не захмелел.
Только под утро обнаружили мусора широко распахнутый сейф, но было поздно. Двое из списка уже преставились к утру. Остальных тут же собрали на этап и развели по разным лагерям.
Таков был Женя Красный, смотрящий моей новой хаты.
— Да знаем мы тебя хорошо, мой друг! — сказал мне Женя и повернулся к арестанту, лежащему на нижней койке у окна.
— Димыч, уступи-ка место. Здесь пришел тот, кому положено у окна спать.
Димыч собрался, и я положил свой матрас.
Мне предстояло провести здесь, по меньшей мере, полгода. Таких камер видел я в своей жизни не первый десяток, да и эта оказалась не последней. Хата была огромная и многолюдная, но спокойная. Только вечерами в углу сдержанно гудел какой-то мощный бас, похожий на голос знаменитого радиодиктора или хорошего дьякона. Бас что-то подолгу рассказывал своим соседям. «Молодой еще», — подумал я. Засыпал я легко, и рассказчик мне не мешал. Честно сказать, я даже не слышал, что он там рассказывал — тискал романы, на лагерном жаргоне. «Гонит,[48] парняга, да и гонит», — думал я.
Но тот увидел, глазастый, что все его слушают, а я сплю. Как-то он ко мне подошел после обеда.
— Федорыч, может, ты с ухмылкой воспринимаешь мои рассказы? Но я не гоню! Я молодежи рассказываю правду.
Я внимательно посмотрел на него. Этот мощный голос, которому мог бы позавидовать любой богатырь, принадлежал крошечному худому человеку, а если посмотреть издалека, то, в сущности, почти подростку. Таких называют «метр двадцать с ботинками и с кепкой». Говорят, что на него пойдет метр материала на плащ и на костюм. Я заинтересовался. Голос — это огромная сила, тем более при таком малом росте. И что удивительно, это был лагерный (или хозяйский) мальчик, который полжизни провел в лагерях.
— Ты кто такой интересный? — спросил я.
— А вот почитай мой объебон![49]
Объебон — это документ на трех-пяти листках, который арестанту выдают перед судом, чтобы он ознакомился с обвинением. А в начале перечисляется криминальная биография «пассажира». Я взял бумагу. Трех листов на него не хватило! У баса там было не меньше десятка. В жизни не видал я ничего похожего. Всего причиталось ему «по совокупности содеянного» 126 лет лишения свободы, из них «уже отсиженных 33 года». За ним насчитывалось двенадцать побегов, он пять раз приговаривался к расстрелу, и три из этих приговоров были «приведены в исполнение», хотя он стоял передо мной — маленький, старый, но живой и невредимый. «Как так может быть?» — спросит читатель. А очень просто. Побег по нашему гуманному закону должен быть всегда образцово наказан, чтобы другим было неповадно. Мусора брали в морге центральной больницы чей-то труп, пролежавший больше месяца невостребованным. Труп привозили в лагерь и выставляли всем на острастку. А спустя полгода наш беглец объявлялся в Москве или в Киеве, его опять хватали, давали новый срок и опять бросали в лагерь. В бумаге было указано: «Настоящая фамилия не уточнена. В данное время находится под фамилией Константин Потемкин».
— Значит, ты у нас Костя?
— Можно и так! — прогудел бас. — Нам без разницы, хоть горшком назови, только в печку не ставь!
— Ну-ну, полегче. Ты так со своей молодежью разговаривай.
— Буду полегче! — охотно согласился Костя. — Ох, Федорыч, если б тебе мою историю рассказать! Не поверил бы.
— Так расскажи, — предложил я.
— А можно вечером? Сейчас пойду подкреплюсь, соберусь с силами!
Я стал за ним наблюдать. В нем многое удивляло, хотя бы то, что этот маленький человек ел за четверых.
— Я, Федорыч, постоянно голодный, — объяснял он мне позже. — Наголодался! Я мог бы, кажется, целого барана съесть! Ничего я в жизни не боюсь, только боюсь умереть голодной смертью.
В следственной хате раз в месяц каждому полагается посылка с воли. Надо ли говорить, что у Кости на воле уже давно не было ни одной родной души, даже если когда-то и были. Братва передавала его фамилию на волю, и на его имя тоже приходила посылка. В хате общак, и все делится поровну. Его заранее предупреждают, от кого ждать посылки. Когда ключник спросит, кто ему послал, надо, скажем, ответить: Ульяна Петрова.
Старый, лицо морщинистое, но такой живой — действительно, мальчик. Голос его всех удивлял. В тюрьме было два крыла. Расстояние между их концами не меньше двухсот метров, да еще различные заглушки: железные двери, решетки, деревянные козырьки на окнах. Но стоило Косте крикнуть: «Бондарь! Сколько дали?», и Бондарь, которой только что вернулся с суда, в дальнем конце другого крыла его не мог не услышать.
— Пятнадцать! — орал он в ответ, напрягая все силы.
— Ништяк![50] — утешал его Костя. — Расход![51]
Надо сказать, что срока нам давали такие, как будто были мы вороны, живущие по триста лет.
— Я этим голосом уже в утробе матери владел, — говорил Костя почти серьезно. — Орал, чтобы меня на свет Божий вынули! Из крытки!
Голос у него был громкий, но не тусклый, а молодой и звучный. Говорят, такой голос — признак большой сексуальной энергии. Только проверить нам это было негде. Думаю, и у самого Кости вряд ли было много возможностей проверять: месяцы, проведенные им на воле, можно было сосчитать по пальцам.
Звание арестанта он ценил высоко. Покажут ему на кого-то, спросят, что он думает про этого арестанта, а Костя отвечает:
— Не арестант это, а писюн газированный!
То есть: не дотягивает пока до арестанта.
Костя был заслуженный мастер побега. Его побеги проходили удачно, хотя потом его все же ловили, но это Костю не останавливало. Побег постоянно занимал все его мысли. Остановится он поговорить с поваренком, спросят у него:
— Что, Костя, надеешься хавкой[52] разжиться у поваренка?
А Костя отвечает:
— Братва, да не поваренок это, а заготовка! Эх, если бы бежал я в тайгу, взял бы его с собой! А тут, во Львове, он мне ни к чему.
Вскоре стал и я свидетелем одной его попытки побега. Бежать он решил не один, а с Володей Могилой. Могила был под вышаком, то есть ждал себе вышки, и бежать ему было в самый раз.
История его была такая. Однажды в лагере Володя сильно порезал руку в рабочей зоне. Истекая кровью, пошел он в медчасть. На беду, на КПП рабочей зоны стоял мусор Полторацкий, к тому же в тот день вдупель пьяный.
— Пусти в медчасть! — попросил Могила. Это было его право.
