Майкл Каннингем - Плоть и кровь
— Ладно, — сказал он. — Согласен.
Они начали подниматься по берегу. Бен спросил:
— Ты же не потащишь его в дом?
Джамаль ответил:
— Я, пожалуй, возьму его с собой. Отвезу в город.
Бен знал, что подумает их дед: сумасшедший сын сумасшедшей матери тащит в дом ошметки падали.
— Может, лучше бросить его здесь? — предложил Бен.
— Нет. Я хочу сохранить его. Повесить на стену моей комнаты.
— Ты и вправду странный.
— Может быть.
— Оно же воняет.
— Мне без разницы.
Они поднялись по песчаному скату, вошли в рощицу, Джамаль нес крыло. Оно казалось странно уместным в его руках, как если бы Джамаль вышел в мир и принес оттуда нечто необходимое ему, нечто ужасное и сказочное. Когда деревья укрыли их, Бен сказал:
— Подожди минуту.
— Что?
— Мне нужно поговорить с тобой.
— Ладно.
Джамаль стоял перед ним — беззаботный, ожидающий. Разглядывал крыло, просовывал палец между перьями. Он влюбился в эту дрянь, в этот кошмар. Глупо, как глупо. Глупый мальчишка, — однако замысел Бена состоял в том, что он найдет Джамаля сидящим здесь, а теперь Бен столкнулся со сложностями его жизни, с его переменчивой, равнодушной красотой. И желание, томительная, неотвязная любовь взяли над Беном верх. Он упал на колени, дернул за подол рубашки Джамаля.
— Давай, — прошептал Бен. — Они нас не увидят.
Джамаль остался стоять. Рубашка, за которую дернул Бен, слегка натянулась на его груди и животе, кончики перьев холодно щекотали волосы Бена.
— Давай же, — повторил он. Бену хотелось стиснуть Джамаля в руках, ощутить грудью нажим его непокорной головы. Хотелось взять над ним верх и утешить его, завладеть его привязанностью. Какая там правильность? Для правильности он потерян.
— Нет, — произнес Джамаль.
Бен, тяжело дыша, стоял, коленопреклоненный, на земле. Он ничего не сказал. Однако и рубашку Джамаля из руки не выпустил.
— Я не хочу больше делать это, — сказал Джамаль. — Прости.
— Я тоже, — ответил Бен.
— Ну и пойдем.
Но Бен никуда не пошел. Он молчал.
— У меня появилась подружка, — сказал Джамаль.
— И у меня.
— Вот и давай остановимся, ладно?
— Сегодня будет последний раз.
— Нет.
— Пожалуйста, — сказал Бен.
Джамаль смотрел на него сверху вниз. Нижнюю половину лица Джамаля неровно обрамляло крыло.
— Друг, — сказал он, — я не гей.
Бен не ответил.
— Дело не в том, что я тебя не люблю, — сказал Джамаль.
— Я тоже тебя не люблю. Я, по-твоему, кто? Любовник твой, что ли?
— Нет, — ответил Джамаль. Глаза его были черными и непроницаемыми, как кофе. — Я не думаю, что ты мой любовник.
Бен расстегнул ширинку на джинсах Джамаля. Сейчас он утратит себя, заставит Джамаля замолкнуть. И уйдет отсюда. Он хотел лишь одного — этой утраты.
— Бен, — произнес Джамаль.
Бен вытащил член Джамаля. Прежде он никогда так не делал. И с тошнотворным облегчением, словно нырнув с большой высоты, взял его в рот.
Солоноватый, лишенный вкуса. Это и был Джамаль, самая сокровенная часть его неяркой, но неоспоримой красоты. Бен положил ладони на костлявые ягодицы Джамаля, сжал их и разрешил себе утратиться. Позволил этому случиться. Золотая, невинная часть его существа уходила от Бена, но его это не заботило, он желал лишь одного: вот этим и жить — огромным, безрассудным, обожающим голодом.
— Перестань, — сказал Джамаль.
Бен не перестал. В нем уцелело только желание. И не переставал, пока Джамаль не потянул его за волосы и не опустил на него жесткий взгляд.
— По-моему, сюда кто-то идет, — сказал Джамаль.
Бен прислушался. Но ничего не услышал. Только обнаружил с удивлением, что по щеке его скользит одинокая слеза. Он утратился. Стал голым желанием. Он снова потянулся к Джамалю, но тот отпрянул, убрал себя в джинсы. Бена трясло от стыда и страсти. Он поднялся на ноги. И как только он встал, дед раздвинул кусты и спросил громким, как треск дерева, голосом:
— Эй, что вас тут задержало, ребятки?
Бен повернулся к нему прежде, чем успел вспомнить о слезе. Он нетерпеливо смахнул ее, как муху, но понял: дед ее видел. Лицо Бена вспыхнуло. Он сказал:
— Привет, дедушка, — и услышал свой голос, тонкий голос любителя девчоночьих удовольствий.
Дед мог увидеть следы того, что здесь произошло. Бен был уверен в этом. Дед может обратиться сейчас в собственную фотографию, сделанную в точный миг его смерти, когда душа совершает первый бесконечно малый шажок вверх, но остается еще настолько увязшей в остывающем теле, что ей становится внятной все, кроме одного-единственного факта: она возносится — либо к славе, либо к мучениям, либо всего лишь к холодному, бездумному пламени звезд.
Дед знал. Он мог и не знать пока, что именно знает, но истина уже проникла в него. Он увидел Бена таким, каким прежде не видел, — побагровевшим, виноватым, оскверненным слезой.
Когда дед произнес: «Ну пошли, мальчики», голос его уже лишился веселой, раскатистой силы.
Джамаль шагнул к Бену, встал рядом. Обнял его рукой за плечи. Бен чувствовал, как вздымается его грудь, как давит на плечи рука Джамаля. И ударом сбросил ее.
— Отвали, — прошипел он.
Джамаль замер, неуверенно заморгал.
— Пошел вон, — сказал Бен. — Ебаный маленький пидор.
Сказал достаточно громко для того, чтобы дед услышал эти слова.
Джамаль словно стал ниже ростом и потемнел, как будто из него выпустили часть воздуха. Глаза его потонули в глазницах.
— Оставь меня в покое, — сказал Бен. — Убирайся.
Джамаль повернулся, медленно, и пошел к пляжу. Бен глядел ему вслед. Если бы Джамаль побежал, Бен, возможно, и нашел бы для себя хоть малое, но оправдание. Если бы он закричал, заплакал, обругал Бена самыми очевидными словами. Но он просто уходил, не говоря ни слова, — так, точно ему придется переваривать случившееся весь остаток его жизни. Он вернулся на то же самое, казалось, место, на котором его нашел Бен. И начал снова подбирать камни и швырять их в воду, как будто в этом и состоял настоящий, непонятный труд его жизни.
Крыло он оставил лежать на земле. Оно и лежало, изогнутое наподобие лука, с отчетливым сухим острием и кружком указующей вверх кости.
Бен повернулся к деду. Стояло молчание, пропитанное звоном далекого колокола. Запахом сосновой живицы.
— Что происходит? — спросил дед.
— Ничего, — ответил Бен.
Он знал, что дед ему не поверит. Тайна висела в воздухе, как распыленный порох.
— Джамаль не пойдет с нами? — спросил дед размеренным, невнятным голосом.
— Нет. Я не хочу, чтобы он пошел.
— Ты уверен?
— Да. Давай поплывем вдвоем, только ты и я.
— Хорошо.
В молчании они пересекали поле дюнной травы. Солнце еще выделяло каждую травинку, разбрасывая бесконечные наброски теней. Дом еще пылал розовой штукатуркой, казавшейся в могучем свете океана излучающей собственный свет. Птицы еще хрипло перекликались в ветвях.
На террасе сидела между матерью Бена и дядей Биллом тетя Зои. Она улыбнулась Бену и его деду так, точно никогда их раньше не видела.
— А где же Джамаль? — спросил дядя Вилл.
Дед ответил:
— Мы не смогли оторвать его от пляжа.
Бен глубоко вздохнул. Дед решил сохранить его тайну, по крайней мере на время. Из уважения к безумию тети Зои, к ее смерти.
Он скажет все матери Бена попозже, оставшись с ней наедине. Что-то неладно, скажет дед, и они вдвоем вступят на долгий путь выяснения истины.
— Получается вроде, что пойдем только мы с Беном, — сказал его дед. — Если, конечно, никто не захочет составить нам компанию.
— Только не я, — сказала мать Бена. — Ты же знаешь, я — сухопутное млекопитающее.
— Я тоже останусь здесь, — сказал дядя Вилл. — И мы втроем займемся обедом.
Тетя Зои улыбнулась. Она смотрела прямо перед собой.
Водянистый зеленый свет. Привычное дело жизни и умирания, хотя в языке деревьев и нет для него слов. Деревья этого не понимают. Она могла бы лечь под дерево, чтобы ее обвили корни, чтобы они вошли в нее. Она не исчезнет. Будет потихоньку подниматься к ветвям.
Бен и его дед ехали к пристани в дедушкином «мерседесе». Оба молчали. День сорил яркостью. Когда они въехали на парковку у пристани, солнечный свет холодно искрился на асфальте и на белых мачтах яхт. Хлопали цветные флажки. Бен сидел впереди, рядом с дедом, настолько потонувший в страдании и стыде, что понимал — ему уже не вынырнуть. Он был запятнан позором, измаран до того, что мог, казалось ему, оставить на обивке сиденья след — темный и несмываемый.
Дед выключил двигатель, однако так и остался сидеть за рулем. Ни он, ни Бен не шевелились. В конце концов дед спросил:
