Время Волка - Волкодав Юлия

– Не по-омню, – сдержанно произнёс Волк. – И ка-ак по-огода в Пе-етербурге?

– Замечательная!

Не помнит он, сволочь. Всё он прекрасно помнит. Раньше у него вообще была феноменальная память, которая вмещала сотни песен со всеми партиями, интонациями, проигрышами и прочим, имена коллег и даты их дней рождения, расположение улиц в каждом городе, где он побывал, и ещё тонну ненужной информации.

– С ме-еня сня-али обви-инение.

– Поздравляю. Я даже не сомневалась.

Помолчали несколько секунд. Первым тишину нарушил Лёня.

– В Мо-оскву не со-обираешься?

– Собираюсь. Вечером прилечу. Ты дома?

– Да. Бу-уду жда-ать. Я хо-очу с то-обой се-ерьёзно по-оговорить.

И разъединился. Эгоистичная сволочь! Натали всегда раздражала его манера первым начинать и резко обрывать разговоры. Никаких «люблю, скучаю, целую» и прочих фраз, которые говорят нормальные мужья своим жёнам. Пусть даже просто слова, но слова элементарной вежливости, внимания. А Лёня нажимает на отбой, всё, не отнимайте лишнее время у его величества. А как он строит фразы? Не «нам надо поговорить», а «я хочу поговорить». «Я хочу» – главный постулат жизни Волка.

Натали открыла сумочку, чтобы спрятать туда телефон, и увидела тетрадки. Свидетельство её неудавшейся женской судьбы, которое она собралась обнародовать на всю страну. Зачем? Господи, какая глупость. Чего она хотела? Чтобы пожалели? Посочувствовали? Согласились, что Волк – сволочь? Он сволочь, а ты – дура. Которая молчала и терпела, ждала и надеялась, что он изменится. А он не изменился, просто постарел. И дальше будет ещё хуже. Год-два – и его выпрут со сцены. Он всё чаще болеет, и тогда все вокруг на тебя смотрят и считают, что ты как примерная жена должна за ним ухаживать. Ну, пускай не все, но Карлинские точно. Сумасшедшая семейка, с которой Натали почему-то должна была всю жизнь дружить, хотя терпеть не могла ни Бориса, ни Полину.

И чего она добьётся публикацией своих воспоминаний? Сделает больно Лёне? Да он просто проигнорирует их. Даже не прочитает, он не читает женские журналы. Кто-нибудь ему наверняка расскажет, но вряд ли он снизойдёт до личного ознакомления. А дальше что? Все подружки позвонят, и каждая скажет: «Я так и знала, что он козёл! Бедная ты моя девочка!», а сами при этом будут ухмыляться во все тридцать два отбеленных зуба. Это ей надо?

Натали вытащила тетради и вдруг решительным жестом швырнула их в Неву. Они плюхнулись на воду. Несколько минут плыли по поверхности, и ветер перебирал исписанные страницы, по которым уже начали растекаться чернильные пятна. А потом, одна за другой, тетради ушли под воду, навсегда унося откровения счастливой жены и примерной хозяйки Натали Волк.

Девушка в красном плаще очень внимательно наблюдала за этой сценой. И когда последняя тетрадка исчезла из виду, повернулась и пошла прочь. На ветру развевались её длинные волосы необычного оттенка топлёного молока.

* * *

В Сочи всю ночь шёл дождь. Ещё накануне, разглядывая отливающее красным небо, Леонид Витальевич сделал вывод, что непогода надолго. Если закат малиновый, значит, лить будет несколько дней, это он помнил с детства. Но почему-то забыл, что предсказывать в Сочи погоду вообще не имеет смысла. Утром сияло солнышко и столбик термометра показывал двадцать градусов тепла. В декабре-то!

Он вышел на веранду, под ногами скрипнула доска. Перестилать пол надо. И крышу не мешало бы перекрыть. Старая вроде и крепкая на вид, но зимних проливных дождей может не пережить, вчера, когда гроза бушевала особенно яростно, по каминной трубе стекали редкие капли. Не смертельно, но маленькая течь легко может превратиться в большую. Впрочем, это мелочи жизни. Когда сидишь возле камина, смотришь на огонь и слушаешь дождь, всё остальное кажется сущей ерундой.

Да, а сад-то запущенный. Поначалу он и внимания не обратил на сад, главное, что был. А теперь, стоя на веранде, видел, что и яблоню пора подрезать и киви подвязать. А там что? Леонид Витальевич прищурился. Похоже, хурма. Красивое дерево. Зимой, когда все плодовые сбрасывают листья, на нём остаются оранжевые шары на голых узловатых ветках. И висят почти месяц, как игрушки на новогодней ёлке, пока не придёт время их собирать. В детстве они с Борькой никогда не дожидались положенного срока, срывали ещё недозревшие плоды, уже сладкие, с привкусом шоколада, но твёрдые, как яблоки, и грызли до умопомрачения. Бабушка ругалась, но не сильно. Она и сама не любила спелую, растекающуюся хурму, называла её «сладкие сопли».

К бабушке обязательно надо сходить, пусть только подсохнет. Кладбище, где она похоронена, почти в лесу, там наверняка грязи по колено сейчас. Принести цветов, проверить, что там с памятником, цела ли ограда. И рассказать, что вернулся домой.

Нет, дом, конечно, другой. И даже в другом месте. Так странно, тот район, где он жил в детстве, тогда казавшийся окраиной города, теперь считается почти центром, там элитные новостройки стоят одна над другой. Пришлось залезть ещё выше в горы, подальше от людей. Деревянный домик ему сразу приглянулся. Почти такой же, как у Борьки в Подмосковье, с камином, как он и мечтал, с большой территорией. Маэстро вчера весь день кружил по двору, не мог поверить своему счастью – гулял без поводка да ещё и с любимым хозяином, обнюхивал каждый куст, бегал за мячиком. И Леонид Витальевич тоже никак не мог поверить, что всё наконец закончилось. В памяти то и дело всплывали обрывки последнего разговора с Натали. Он получился не из приятных, хотя Волк изо всех сил старался не скатиться до скандала.

Они почти час делали вид, что ничего не произошло. Поужинали в столовой, чинно сидя за столом. Разговаривали мало, Натали никак не могла понять, почему он заикается, и каждый раз, стоило ему открыть рот, вздрагивала и недоверчиво на него смотрела, словно считала, что он притворяется. Их ужин больше напоминал светский приём с неспешным обсуждением погоды. А потом он сказал, что уходит со сцены и уже отменил юбилейный концерт. Она завелась с пол-оборота, начала кричать, что он сумасшедший, что нужно работать, пока ты востребован публикой. Как будто не она ещё недавно, когда Волк только затевал юбилей, говорила, что пора уходить со сцены, а не позориться, разваливаясь по частям на глазах у зрителей. Но теперь Натали завела песню о том, что надо подумать о старости, что они останутся без гроша в кармане.

– На мо-ой ве-ек за-аработанного хва-атит. И на тво-ой то-оже, е-если уме-еришь а-аппетиты, – заметил он.

И началась новая волна криков о том, что Натали и так на всём экономит, и одевается хуже всех, и лишней копейки на себя не потратит.

– Хва-атит, – тихо сказал Волк, жестом прерывая поток негодования. – Я ре-ешил и тво-оего мне-ения не спра-ашивал. Я хо-отел погово-орить со-овсем о дру-угом. На-ам на-адо ра-азъехаться. Я не со-обираюсь с то-обой ра-азводиться, ду-умаю, те-ебе ска-андалы то-оже ни к че-ему. Я про-осто у-уеду.

– Куда? К очередной любовнице? – взвилась Натали. – Надолго ли тебя хватит, мой дорогой? До первого инфаркта? А потом мне вернут тебя в инвалидном кресле, пускающим слюни?

– Не ве-ернут. Я лу-учше сдо-охну, – процедил Волк и вышел из-за стола.

В его комнаты вела хорошая дубовая дверь, а стены он специально делал с дополнительной звукоизоляцией, чтобы его музицирования не мешали Натали и соседям. Теперь же они оберегали его от криков супруги, которая рвала и метала до самого утра.

Он очень надеялся, что у неё хватит ума не выносить сор из избы. Впрочем, даже если решит дать пару сенсационных интервью, – это её проблемы, лично он больше не собирался общаться ни с кем из старой жизни, начиная с газетчиков и кончая коллегами. Всё, занавес.

Леонид Витальевич даже не сомневался, что ему делать дальше, просто знал. В конце концов, не так много времени у него осталось, чтобы тратить его на сомнения. Он столько лет поступал как надо: ради карьеры, ради сцены, ради зрителей, ради приличий. А теперь плюнул на всё.