Дженни Нордберг - Подпольные девочки Кабула. История афганок, которые живут в мужском обличье
– Ты – ничто. Это я сделал тебя членом парламента.
– Так сделай это, – говорит она, продолжая дерзить. – Мне плевать. Уничтожь меня, если хочешь. Потому что ты никогда ничего не делал. Все делала только я.
И в этот миг ее лицо врезается в стену.
Ее глаза закрываются, а колени подгибаются. Закрывая голову локтями и ладонями, она съеживается на полу у его ног, повернувшись к стене, так что открытой остается только шея. И туда-то приходится следующий удар.
Теперь у нее есть выбор: умолять его прекратить – или просто молчать, пока он не устанет. Она пытается сообразить, где могут быть дети и многое ли они смогут услышать. Они увидят ее потом; с этим она ничего не может поделать. Но лучше, чтобы они не видели и не слышали их в этот самый момент.
Голос мужа, раздающийся сверху, звучит почти успокаивающе:
– Я буду содержать свою семью. В деревне. В Бадгисе. Когда мы туда вернемся, я буду содержать вас всех. Нам не придется волноваться о деньгах.
Она знает, что он имеет в виду. Он уже упоминал это прежде: выкуп за невест – их дочерей. Это обеспечит семью на долгие годы. Если снова начнется война, девочек в любом случае необходимо будет поскорее выдать замуж. Это нехорошо для семьи – иметь в одном доме пять дочерей. И, как он любит говорить, она, мол, постоянно забывает, что ее муж – человек простой: в любом случае все эти роскошества кабульского существования – не для него. Всем им будет лучше житься в провинции, где мужчина может быть добытчиком для своей семьи и пользоваться каким-никаким уважением дома.
– Может быть, мне следует просто покончить с этой глупой жизнью!
Странно слышать такие слова из уст Азиты, даже после того как она провела еще одну ночь с мокрым полотенцем на лбу.
Ее стиль всегда отличался в этом отношении от стиля афганских мужчин. И от женщин тоже: она не пересказывает свои истории с преувеличенным драматизмом, при каждом повороте сюжета поминая возможность смерти.
Мы сидим в маленьком кабульском кафе. Из-за хаоса, воцарившемся в доме, меня туда в гости не приглашают, но мы выкроили еще немного времени для очередной встречи, куда Азита пришла с разрешения мужа. Мы – единственные гости на веранде, в пыльном садике, полном пластиковых стульев. Азита в «боевом раскрасе» (так она обозначает маскировку синяков), который ныне стал для нее привычным делом.
Последние два года, несмотря на неудачи своей страны и свои собственные, Азита была убежденной оптимисткой. Но сегодня она плачет, медленно, почти беззвучно. Смущаясь, она отворачивает лицо всякий раз, как ее глаза наполняются слезами, и быстро смахивает их.
Когда я не знаю, что делать, я пытаюсь казаться деловой и прозаичной:
– Это ведь для вас просто оборот речи, верно? «Эта глупая жизнь»?
Она ничего не отвечает. Обычно ее молчание указывает, что есть нечто такое, чего она не говорит вслух, – нечто противоречащее уверенному образу, который она хочет проецировать вовне. Ей и без того тяжко признаваться, что домашнее насилие вернулось в ее семью.
– Вы когда-нибудь пытались убить себя? – спрашиваю я.
Ее взгляд, мгновенно сверкнув, упирается в стол.
Это было в начале ее брака, в Бадгисе. У нее были приступы паники, которые переходили в судороги, она превращалась в кататоничку. Обычно приступ длился всего пару минут, но иногда и дольше. Первый такой эпизод случился сразу после свадьбы. Он начался с острой боли в груди, потом ей стало не хватать воздуха. Затем ступни и ладони у нее похолодели, и она больше не могла ими шевельнуть. Не могла ни говорить, ни двигать головой. Со временем Азита выяснила, что продолжительность приступов сокращается, если ей разотрут ладони и стопы. А еще врач выписал ей фенобарбитал, лекарство против судорог. Она тогда только что забеременела близнецами и, следуя инструкции, принимала по две таблетки в день.
Однажды она приняла сразу двенадцать.
К краю ее подтолкнул арбуз, вернее – мечта об арбузе. Она была заперта в доме и думала об арбузах в поле, на семейном участке. Бо́льшую часть продуктов она не выносила из-за токсикоза, но прямо-таки жаждала этого прохладного, хрустящего арбуза. Однако арбузы были снаружи, за запертой дверью, за которую она не могла выйти. Да и в любом случае ни один из них не предназначался для нее: их предстояло продать на рынке.
Те двенадцать таблеток погрузили ее в глубокий сон на два часа. Придя в себя, она тут же извинилась перед всеми за то, что по ошибке приняла слишком много лекарства. Как это глупо с ее стороны! Она до сих пор не понимает до конца, почему она их приняла; может быть, это действительно была ошибка. Но она не хочет больше никогда оказаться в том состоянии. Тогда ее дух был максимально ослаблен. То, что она была так близка к тому, чтобы бросить своих дочерей еще до их рождения, и по сей день остается для нее поводом для стыда.
Она поднимает на меня глаза и извиняется за свою первоначальную реплику: разумеется, она не хочет сводить счеты с жизнью. На самом деле не хочет. Но действительно в последние дни у нее такое ощущение, будто с ее головой что-то не так. В тех ситуациях, где раньше она была способна найти решение, теперь она чувствует себя в тупике. При все возрастающей незащищенности в Кабуле, когда иностранцы уезжают, парламент пребывает в хаосе: она прежде всегда видела какой-то путь, но теперь это труднее сделать. А может быть, она просто стареет? О том, что Афганистан погрузится в хаос после ухода иностранных войск, ей попросту невыносимо и думать.
– Я вот гадаю: может быть, мне следовало бы уйти? – вдруг говорит она.
Она никогда прежде такого не говорила. Даже вряд ли думала об этом по-настоящему. Развод всегда был для нее «не вариантом». Как и Шукрия, Азита знает, что стремление к разводу будет ей не на пользу – особенно в случае обвинений в неверности, из-за которых она может оказаться в тюрьме. И, вероятнее всего, она лишится детей.
Однако «уход», о котором говорит Азита, – это уход иного рода. В отличие от многих ее коллег в политике, мысль о том, чтобы жить за границей после вывода иностранных войск, никогда не была для нее особенно привлекательной. Эта идея была почти из разряда непроизносимых для идеалистки, которая всегда клялась, что будет неразлучна со своей страной и ее будущим.
– Когда я была членом парламента, у меня было полным-полно друзей и знакомых. Визы никогда не были проблемой. Даже дети могли ездить по моему паспорту. Теперь у меня есть только туристический паспорт. Я была так занята своей работой! А теперь чувствую себя виноватой перед ними. Я была такой эгоисткой. Я думала только о своей стране и ее будущем. И о своей работе. А мне следовало заботиться о своей семье.
