Сергей Солоух - Игра в ящик
Между тем повар открыл крышку походного котла и большой поварешкой стал накладывать красноармейцам кашу с гуляшом. Запах от гуляша пошел такой, что все зэки повскакивали с нар и прижались к щелочкам между вагонными плахами. Глупые – глазами, умные – носами. Никто не остался равнодушным. Даже два пионера, Щук и Хек, припали лбами к решеточкам своего окошка и совсем забыли про кота.
С самого верха Щуку и Хеку хорошо было видно, как прохаживаются красноармейцы с котелками. Как выгребают большими алюминиевыми ложками гуляш. Жуют его да поплевывают пшенкой. А командир в кожанке иной раз даже мясо выплевывал. Наверное, когда куски ему попадались уж очень жилистые.
А зэки, конечно, и от таких бы не отказались. Да что зэки! Даже два пионера, Щук и Хек, поели бы из красноармейского котла. Даже одной плохо промытой пшенке и то были бы рады. Только кто им даст во время проверки на стойкость и выносливость. А самим на таком расстоянии не дотянуться. Даже до тех кусочков, что валялись на снегу.
Вот какие недостойные будущих вожатых и бойцов мысли приходили детям в головы при виде жареного мяса и разваренной пшенки. И не удивительно, что захваченные этой мелкобуржуазной ерундой Щук и Хек окончательно забыли о рыжем фашисте, судьбу которого им вверила страна. А ловкий зверь, не будь дурак, догрыз шнурки, освободил лапы и словно воробей дунул в окошко. Вжик – юркнул прямо между головами Щука и Хека.
– Ой, – вскрикнул один.
– Ай, – вскрикнул другой.
Да только поздно. Ушел лазутчик. И ушел бы, наверное, навсегда, если бы не красноармейское мясо. Упал котяра на снег, отбежал от зеленых вагонов, обернулся, оскалился зло. А мяско-то пахнет. Пахнет гуляш и горячая пшенка. Никаких фашистских сил нет просто так юркнуть между колес и смыться.
Прокрался Василий в тени бронированных вагонов. Напал на еще теплый кусок и давай его жрать. А жрал он с голодухи жадно, быстро, изогнувшись всем своим рыжим телом. Громко хрустя хрящами, своими и неизвестного животного. Может быть, даже такого же точно фашиста и гитлеровского наймита, как и он сам.
– Смотрите, – крикнул тогда один зоркий красноармеец, – враг недобитый наше советское мясо жрет!
– Уа! – отозвались десятки других. И затопали ногами, и застучали ложками по уже пустым котелкам. Забежали справа и слева, окружили неприятеля.
Много-много красноармейцев разом сгрудилось у кота на пути. И кричат, и руками размахивают, и котелками ему грозят.
– Ах ты, гад!
– Сейчас мы тебе башку отвинтим!
Свистят, улюлюкают и надвигаются на рыжего красноармейцы. Прижимают к стальному поезду. И такой он гладкий, этот бронепоезд, и такие скользкие у него броневые листы на боках, что и зацепиться не за что. Но все равно, как-то сумел Васька по лесенкам да по заклепкам взлететь на самый верх, где командирская турель. Сидит он там под красным флагом, мясо держит в зубах и думает, как же он будет прыгать на другую сторону, где обходчики громко перекликаются и молоточками стучат. Думает кот, сидит под красным флагом, а красноармейцы от его наглости еще больше распаляются. Снежки в гестаповца кидают. А один даже взял длинную палку и по лесенке полез наверх.
Но тут как гаркнет красный командир в кожаной тужурке:
– Отставить базар-вокзал! Всем по местам.
Обрадовались тут Щук и Хек. Подумали, если не станет никого между путей, кот сразу побежит прятаться в свой зеленый телячий вагон. Прямо к ним в узенькое окошко с решетками запрыгнет. И мясо принесет. Только никто из красноармейцев по местам не разошелся. Все они лишь остановились и стали смотреть на своего командира. А тот расстегнул большую деревянную кобуру, которая висела у него на боку. Выхватил из этой кобуру тяжелый черный маузер. Встал командир на одно колено, положил пистолет на обтянутый кожей локоть и прицелился...
– Не надо! – закричали тогда хором Щук и Хек. – Товарищ командир, ему еще приговор не зачитывали.
Только командир, точно так же, как и мама Щука и Хека, никаких детских криков среди путей и паровозов услышать не мог. Он на одну секундочку задумался лишь потому, что пар из собственного носа мешал ему прицеливаться. Задержал командир дыхание, навел свой маузер, а рыжая цель вдруг как дернется, словно снаряд рванется, и – турум-бай, турум-бей – прыгает фашист Василий прямо на лицо красного командира. А с лица – под зеленый зэковский поезд. А из-под поезда – под платформу. И с глаз долой. Теперь уже навсегда.
Кровь течет по лицу красного командира, а маузер валяется на снегу.
«Вот что мы наделали своими криками», – думает Хек и прячется за спину Щука.
А у Щука еще страшнее мысли в голове.
«Вот сейчас, – думает Щук, – отъедет дверь телячьего вагона. Появятся конвоиры с винтовками. Выкрикнет начальник конвоя буквы Щука и Хека. И поведут их по снегу в поле белое, и тоже не станут приговора зачитывать. Потому что зачем, когда и так все понятно».
И плачет Щук от этих своих мыслей, а все равно понимает, что такая она и есть – рабоче-крестьянская справедливость.
Только, наверное, срочный приказ трогаться пришел бронепоезду. А потом и зэковскому составу. Разъехались они, один на восток, другой на запад, и лишь кровь осталась на снегу между путями на железнодорожной станции. И снится ночью эта алая кровь Щуку, и понимает он, что за это не будет уже ни ему, ни Хеку прощения. За то, что маму звали, еще может быть. За то, что врага на буденновку обменяли, тоже наверное. А вот за то, что упустили хвостатого и дали ему совершить теракт – в расход, и точка. Ни в летчики им теперь нет хода, ни в космонавты, ни уж тем более в командиры СМЕРШа. В общем, не понарошку, а правильно, то есть авансом, им с Хеком припаяли пятьдесят восьмую и везут в одном вагоне с настоящими зэками за Синее море, к Синим горам.
Увидел Щук, как все на этом свете просто, как просто и понятно, и стало ему от этого так светло и холодно, что он проснулся. Вагон покачивался. Рассвет, действительно, уже брезжил за узким окошечком с решеткой. И Щук решил сначала, что холодно ему только лишь потому, что не лежит между ним и Хеком рыжий длинный кот. Но, пошевелив рукой, а потом ногой, Щук понял, что и его брат Хек рядом с ним не лежит. Покрутил тогда Щук головой и увидел, что Хек сидит у стеночки в дальнем углу нар и что-то мастырит у себя на коленках. Был Хек без своей буденновки, зато в руках он держал маленькую стальную заточку и кругленькую жестяную крышечку от консервной банки.
– Сменял? – спросил про буденновку Щук.
– Сменял, – ответил Хек.
И действительно, зачем она теперь, когда провалили дети испытания и ни одного не сдали даже на двойку.
Щук встал на четвереньки, а потом присел рядом с Хеком. Тогда свет из узкого окошка с решетками упал на колени Хека, и Щук увидел, что брат мастерит печатку для черной метки. И в очередной раз удивился Щук, каким взрослым и умным стал его младший брат. Еще недавно плакал и сморкался, а теперь сам безо всяких подсказок делает нужное и правильное дело. Хотел Щук спросить Хека, какой сон ему сегодня снился, но не стал. Потому что глупо интересоваться тем, что в общем-то и так понятно.
– А мне тоже дашь печать поставить? – вот что спросил Щук у Хека.
– Конечно, – кивнул ему Хек.
– Тогда знаешь что? – сказал Щук. – Тогда ты еще тут, внизу, выдави слово «еврей».
Тут уже Хек очень удивился. Он поднял голову и посмотрел на брата.
– Но ты же совсем не похож?
– Вот поэтому, – ответил Щук, – и надо обязательно написать.
И снова удивился Хек. Но теперь уже тому, что хоть они во всем и стали равны с братом Щуком, и сны им снятся одинаковые, но Щук все-таки старше. А значит, соображает побыстрее и получше.
– Да, – сказал Хек, – это здорово, что ты проснулся. Потом бы уже места на жестянке могло не остаться. Вот было бы обидно.
Но Щук вовсе не загордился, когда это услышал. Наоборот, он стал держать скользкую жестянку и вообще помогать брату, потому что не так-то просто выдавить слово задом наперед, чтобы оно потом передом как надо пропечаталось. Только Хек ему сказал:
– Не надо Щук, я и сам справлюсь. Ты лучше возьми там, под одеялом, махорочку в газетке. Мне ее тоже дали за буденновку. И сверни цигарку. Потому что когда будем ставить метки, так станет больно, что это обязательно придется перекурить.
И действительно. Нагрели дети на печке жестянку и сами себя заклеймили. И вот сидят теперь они на нарах, смотрят, как волдыри набухают, и курят. Смолят одну козью ножку на двоих, по очереди, сначала Щук, а потом Хек.
– Тебе жалко, – спрашивает Хек, – что мы никогда теперь уже не будем большевиками? И не сыграем больше никогда ни в конармию, ни в реввоенсовет?
– Честно? – в свою очередь спрашивает Щук, потому что теперь ведь не только курить, но и врать сколько угодно можно.
– Честно, – говорит ему Хек.
– Если честно, то мне одного только жаль, что мы никогда не станем зверями, как наш кот Василий. Рыжий фашист. Он и от нас, октябрят, ушел, и от пионеров. И НКВД он обманул. И целый бронепоезд, и даже красного командира и ворошиловского стрелка. Зверь – сильнее всех. Вот что я понял.
