Эрих Кош - Избранное
Итак, я не вхожу в причины, которые побудили тебя принять решение скрываться от людей. Их природа, должно быть, морального свойства, хотя по крайней мере я всегда считала общество неизменным верховным судьей всех наших действий и поступков. Но прошло то время, когда твои эгоистические выпады ранили мои сокровеннейшие чувства — с годами человек привыкает ко всему и со многим примиряется. Однако совершенно по-другому дело обстоит с той стороной твоего поведения, которая касается меня, Качи, ее ребенка и ее мужа, то есть твоей настоящей или, если хочешь, бывшей семьи, и тех обязанностей, которые у тебя есть по отношению к нам как к частице общества. И людей, живущих в этом обществе. Не говоря уже о моральном аспекте твоей немотивированной и необъяснимой эскапады и подходя к ней с точки зрения чисто практической и объективно-правовой, следует признать, что она относится к категории таких поступков, которые выходят за рамки простого совершения некоего действия — в данном случае бегства — и не могут оставаться частным делом лица, по тем или иным причинам посчитавшего необходимым его произвести. При некоторых обстоятельствах такое действие получает название дезертирства, а в более тяжелых случаях его вполне оправданно квалифицируют и судят как измену. Так что можешь выбирать между первым и вторым. Насколько, впрочем, я могу судить, чтобы не затруднять самого тебя выбором, в твоем случае это и то и другое, вместе взятое.
Не знаю, как отзовутся о твоем поступке коллеги по институту и факультету и те немногочисленные, к сожалению, знакомые, от которых ты еще не окончательно отвернулся и мнение которых еще что-то да значит для тебя. Однако гарантирую, что твое упорное молчание, когда ты не находишь нужным бросить открытку или поднять телефонную трубку, видимо считая их недостойными самого элементарного проявления внимания с твоей стороны, никому из них не может особенно понравиться или польстить. Впрочем, это твое дело, которое после всего происшедшего меня почти не касается. И все же я должна тебя предупредить, что этот твой жест будет оценен обществом не как героический акт, а в лучшем случае как проявление невоспитанности, невыдержанности, маниакального малодушия, если не безумия. Я тебе все это сообщаю для того, чтобы ты не упивался своим геростратовым подвигом, а также еще и потому, что, хотя сентиментальные эмоции давно уже между нами не приняты, в отличие от тебя я не могу и не хочу действовать твоими методами и относиться к тебе как к лицу постороннему или невменяемому.
Что касается меня, я как-нибудь устроюсь. Поступай как знаешь. Если надумаешь вернуться — твоя комната и рабочее место будут ждать тебя в том виде, в каком ты их оставил. Но я считаю, что имею право потребовать от тебя немедленно сообщить о себе Каче и ее мужу; нельзя допустить, чтобы тень нашего разрыва омрачила их брак, особенно в этот момент, когда с рождением ребенка он приобрел принципиально новое значение. В твоих же интересах было бы оправдать любой причиной — болезнью, срочной работой, чем хочешь, и свое отсутствие в институте. Я также настоятельно требую от тебя безотлагательно поздравить Миму Протича, который, как ты мог узнать из газет, получил новое назначение в ведомстве нашего зятя. Что касается тебя — может, ты и предпочтешь заброшенное приморское село Белграду, но было бы несправедливым, чтобы из-за твоей халатности дети прозябали в провинциальном захолустье, где они вот уже второй год вынуждены жить. И наконец, прилагаю к письму два адреса: Ненада и Марианы — у них годовщина брака, а мы у них посаженые, если ты помнишь! И Распоповича — я прочла в газетах, что у него умерла мать.
Вторым заказным письмом, считая, что там может быть что-то важное, отправляю корреспонденцию, полученную за время твоего отсутствия. Я, разумеется, ею не интересовалась, тем более маленьким голубым конвертом, очевидно, личного свойства. Посылаю тебе также все, что касается наших совместных деловых обязательств, неисполнение которых чревато нежелательными осложнениями. Я бы тебя попросила по возможности скорее их уладить и найти возможность поставить меня об этом в известность».
Письмо заканчивалось лаконичной подписью: «Вера».
Из второго пакета он извлек с десяток писем, в основном на стандартных официальных бланках; одно из них, в маленьком пошлом светло-голубом конверте, чуть ли не надушенное, без адреса и марки, просто на его имя — в довершение ко всему уменьшительное, — скорее всего, было опущено прямо в домовый почтовый ящик. Он порвал его, не читая, на мелкие клочки и, не зная, куда девать этот прах банальной связи, то ли схоронить под камнем, на котором сидел, то ли кинуть под ноги, предоставив ветру разметать его по свету, сунул скомканные обрывки в карман, намереваясь выбросить в ближайшие кусты на обратном пути. В остальном тут были приглашения на деловые встречи, конференции, приемы, а также целый ряд счетов за квартиру, освещение, телефон, радио, телевизор. Жена не забыла ни про один.
Ворох извлеченных из пакета писем поднимался на глазах, как дрожжевое тесто. Укладывать их обратно в пакет он не стал — свернув трубкой, запихал в карман. И оглянулся. Из-за ограды, склонившись к нему с выражением нежной и участливой заботы, на него смотрела благородная физиономия коровы. Он протянул руку и потрепал ее по влажной, мягкой, бархатистой морде. Она была не против этой ласки и не отстранилась. Еще и облизала его руку и проводила его своим печальным коровьим взглядом.
Он торопился домой написать самые необходимые ответы и заполнить счета, чтобы поскорее с ними развязаться. Хотя и понимал, что теперь ему от них не избавиться. Его нащупали, и покоя ему уж не видать. Отныне на его имя будут приходить все новые и новые письма, напоминая ему о том, что он является составной частицей общества, как бы сказала его рассудительная жена, и потому должен считаться с ним.
XVII— Сети, господин мой, — измышление дьявола. Выпутаться из них никому не удается, их придумал и соткал сам сатана — тысячелетиями, не копая и не сея, он только и размышлял, какое бы зло сотворить людям. Пряжа у сети тонкая, незаметная издалека, а петли прочные — не разорвешь. Когда рыба видит сети, бывает поздно: она уже попалась в них. Вот ей и чудится, что сети повсюду — и снизу, и сверху, и с той, и с другой стороны. Всполошится она, станет биться и запутывается вконец.
Старик сидел в лодке и, перебирая сети, высвобождал из них пойманную рыбу. Приезжий расположился на кнехте. В заливе удивительная тишина. Штиль. Не качнется лодка, не плеснет о берег волна. Отчетливо звучат слова тихой стариковской речи, лодка вытащена на песок до самого киля.
— Не напрасно повествует легенда о том, что, выйдя на поединок с ангелом, дьявол вместо меча и щита взял с собой вилы и сеть. Когда сошлись они, ангел взмахнул мечом и отсек дьяволу ногу, оставив его хромым на вечные времена, зато дьявол подскочил к нему на здоровой ноге и, быстро накинув на ангела сеть, всего его опутал и неминуемо задушил бы, не приди на выручку господь: он распорол сеть огненной стрелой и освободил слугу своего, а дьявола спровадил в преисподнюю.
Нет такой рыбы, которой бы не была страшна сеть, но страшнее всего она злым и непокорным. Есть рыбы-ежи, с колючей наружностью и колючей натурой: чуть тронь — и они, в точности как люди, ощетинятся и уколют, даже если их хотели приласкать, и те же самые колючки и шипы, которые служат им верной защитой от злейших врагов, приносят им гибель в сетях. Всякое благо, господин мой, имеет и свою оборотную сторону. Плавниковые и спинные колючки прежде всего цепляются за сеть; известно ведь, что бешеного быка легче схватить за рога. Видал вот эту? Страшно смотреть на этакую тварь, а уж колючек — не за что схватиться. И ядовитая к тому же, на нее даже мурена не нападает, а в сеть она вечно первой угодит. Еще живая! Подай-ка мне камень с носа.
Приезжий соскользнул со своего престола, и старик камнем, служащим грузилом, до тех пор молотил рыбу по голове, пока совсем ее не сплющил. Потом осторожно выпутал из сетей и бросил на нос к товаркам по несчастью, издыхавшим там под солнцем.
— И среди рыб есть неисправимые упрямцы, которые все норовят, как иные люди, прошибить стену лбом, прорвать сеть. Но сеть негоже натягивать туго, и потому при нажиме она отходит и взвивается легкой занавеской. Вот рыбе и кажется: преграда поддалась, и она бросается на нее с новой силой, а сеть тут и вытягивается и обволакивает жертву. Оказавшись к мешке, рыба гибнет, задушенная веревочными петлями, которые стягивают ее жабры.
Мелкая рыбешка надеется просочиться сквозь ячейки, по, зацепившись спинным оперением, так и остается в ловушке, и нет ей хода из нее ни назад, ни вперед. По примеру своих несчастливых собратьев стремится вырваться из сети и другая рыба, в надежде что ей больше повезет. Есть рыба еще и такая, которая спешит воспользоваться чужой бедой — так и норовит незваной гостьей на чужом пиру безнаказанно поживиться добычей, только и она, как вот эта колючка, сама же в сети и попадется. Та, что поумней, осмотрительно пытается отступить, повернуть назад, но в том-то и беда, что, когда рыба видит опасность, обычно бывает уже слишком поздно. Сеть устроена так дьявольски хитро, что стоит испуганной рыбе вильнуть неосторожно плавником или хвостом — глядишь, уже и зацепилась за петли, и тут ей спасения нет. Посмотри вот на эту. Что она сделала с сетью и с собой — едва не оторвала себе хвост. Подержи конец!
