Юрий Козлов - Реформатор
«Он прошел по этому коридору до конца, — заметил Никита. — Сколько его не было?»
«Прошел, — нехотя согласился Савва. — Он лежал мертвый три дня, как библейский Лазарь. Это темная история».
«Как смерть?» — предположил Никита.
«Темнее, — усмехнулся Савва, — гораздо темнее».
«А вдруг он спустится по этому коридору с Луны на Землю?» — спросил Никита.
«Зачем?» — пожал плечами Савва.
«Как зачем?» — Никиту изумила неизбывная тоска в голосе брата.
«На земле, — усмехнулся Савва, — все самое интересное уже произошло».
«А в России?» — спросил Никита.
«В России — нет, — вздохнул Савва, — в России летописец еще только вострит перо, готовит пергамент, особенный пергамент».
«Особенный?» — переспросил Никита.
«Особенный, — подтвердил Савва, — наши шкуры».
…Ровно через десять минут в кармане у Саввы задавленно пискнул мобильник. Перепуганная секретарша сообщила, что звонили из Администрации президента. Планы изменились. Президент будет в фонде через пятнадцать минут.
Савва, как пилот подбитого самолета, катапультировался из кресла, побежал вниз встречать.
Отец только зевнул. Похоже, он знал, что будет дальше, а потому совершенно не переживал и не волновался. Никита подумал, что Савве следует держаться поближе к отцу, а не суетиться, не навязывать президенту свою волю.
«Это все гордыня, — прочитал мысли Никиты отец, — многообразная и бесконечная, как жизнь. Негатив, а может дагерротип судьбы. Когда человек проигрывает в карты, он почему-то винит в этом судьбу. А надо — гордыню».
«Он… проиграет?» — тихо спросил Никита.
«Не знаю, — подумав, ответил отец. — Он хочет во что бы то ни стало продавить свой сценарий. Бог и власть этого не любят. В данной игре выигрыши и проигрыши меняются местами, как… слова в российском гимне. Я устал, — вдруг пожаловался Никите отец. — Я бесконечно одинок. Когда у человека не остается амбиций, страстей и семьи, когда век его исчислен, жизнь разделена, а жребий взвешен и найден легким, несовершенство мира гнетет его, как свинцовый атмосферный столб. Возможность видеть будущее здесь ничего не меняет. Это все равно, что один смертельный яд запивать другим, еще более смертельным. Я хочу, чтобы Господь забрал меня к себе»… — отец расплылся в кресле, на мгновение потеряв сознание и форму, превратившись в пустой ворох одежды.
Если, конечно, Господь нуждается в нестиранном белом плаще с отвисшими карманами, подумал Никита.
Дальше все было, как во сне.
Никита не сомневался, что президент, как водится, приедет с многочисленной челядью, которая заполнит свободное пространство, так что к нему будет не пробиться. Но он приехал один с двумя охранниками, причем не на огромном лимузине со штандартом, а на скромном (по российским меркам) джипе с тонированными стеклами.
Едва кивнув Савве, проигнорировав его протянутую руку, президент надолго остановился у бесшумного фонтана с мозаикой и рыбками.
«Как живые, — произнес он, задумчиво глядя на сидящие за столом античные фигуры. — У меня такое ощущение, что они… — продолжил, ни к кому конкретно не обращаясь, — и сейчас живее всех живых. Во всяком случае, совершенно точно живее нас».
После чего стремительно взбежал вверх по лестнице на второй этаж, безошибочно направился по коридору в зал, где находился макет России с маленькими человечками. Никита подумал, что президент неплохо подготовился к визиту в фонд.
Он, словно нехотя, слушал объяснения Саввы, злоупотреблявшего компьютерными и политологическими терминами. Вблизи президент напоминал то белую (не очень злую) крысу, то сову, то рыбку, то мотылька, то… червяка-опарыша. При том, что безусловно обладал невыразительной (смазанной) внешностью среднестатистического (от сорока до шестидесяти) умеренно пьющего россиянина. Было в нем что-то от русского, от татарина, от представителя финно-угорских народов, которых когда-то звали на Руси «чудью белоглазой».
На лице президента блуждала та самая (Джоконды) улыбка, которая с некоторых пор немало раздражала народ. Он, народ, не понимал, что именно президент вмещает в эту улыбку, а потому злился. Между тем президент вмещал в нее (как Господь Бог в радугу) многое. И, до сих пор ошеломлявшую его, случайность собственного прихода к власти; и смешанный с искренним уважением страх перед теми, кто его к этой власти привел; и крепнущую, по мере пребывания у власти, ненависть к ним; и желание сделать что-то полезное для страны; и циничное отнесение этого на потом; и неготовность хоть в чем-то проявить волю и решительность; и вызревающее желание сделать все, чтобы оставаться у власти как можно дольше, но как бы отдельно от страны и народа, то есть наслаждаться благами власти, но быть свободным от ее тягот, чтобы страна и народ существовали в автоматическом, как трава, режиме, не беспокоя, но лишь трепетно почитая президента.
Если — по Достоевскому — русский человек был «всечеловеком», то это была русская же «всеулыбка». Каждый (кто улыбался ею, а это делали все) наполнял ее своим (как смерть в «коридоре») содержанием.
Однажды в детстве Никиту ни за что избили в подъезде совершенно незнакомые парни. Он сидел на каменном полу под почтовыми ящиками, размазывая слезы, крича: «За что?», а они неторопливо выходили на улицу. Но вдруг один вернулся и ласково (этой самой улыбкой) улыбаясь, изо всех сил ударил Никиту ногой.
Никита должно быть и сам так улыбался, когда, к примеру, с мнимым почтением и вниманием выслушивал советы отца, матери, Саввы, университетского преподавателя или редактора газеты «Провидец», но при этом был «на сто пудов» уверен, что сам знает, что ему делать и как поступить.
По окончании демонстрации пятилетнего и десятилетнего сценариев, президент, все так же улыбаясь, продолжал молчать, глядя на макет.
У Никиты возникло ощущение, что он — или умственно отсталый, или, напротив, умственно убежавший вперед. А может, президент был фаталистом, знал, что от судьбы не уйти, не важно отстаешь ты или убегаешь вперед в умственном развитии. Никита даже зауважал странного маленького человека, волей случая оказавшегося у руля огромной (и не менее странной) страны.
«А он не так уж безнадежен, — вдруг довольно громко произнес отец, по-прежнему без труда читавший мысли Никиты. — Единственное, что ему надо сделать — перебросить мостик, прорыть канал между волей случая и своей собственной волей. И тогда пустой мех его воли наполнится крепчайшим вином воли случая. И, Бог даст, пир пойдет горой, пусть даже во время чумы».
«Допускаю, что события будут развиваться именно так, — наконец, как муха из паутины, выбрался из паузы президент, по-прежнему недоверчиво и недобро глядя на Савву. — Но это скверные сценарии. Народу нельзя ничего навязывать. Он сам определяет золотую середину в экономике, политике, местном самоуправлении и государственном строительстве. Невидимая рука рынка и свободы сама все расставляет по своим местам. Государство — не хозяин, но ночной сторож при ответственном и законопослушном народе-труженике. Экономика должна быть либеральной. Валюта — конвертируемой. Банковская система — открытой. Власть не должна вмешиваться в повседневную жизнь людей. Это альфа и омега наших реформ. Я никогда от этого не отступлю».
«То есть, нельзя отнять деньги у ребят, присвоивших себе нефть, газ, металл, лес, одним словом то, что принадлежит всему народу?» — спокойно уточнил Савва.
«Думаю, что нет, — усмехнулся президент, — и вы прекрасно знаете, почему. Впрочем, — усмехнулся, — вдруг я ошибаюсь? Запускайте программу, господин Русаков. Вы знаете, какую. Только не говорите, что у вас ее нет».
«Вы уверены, что хотите это видеть?» — спросил Савва.
«Волков бояться — в лес не ходить, — ответил президент, — а я… давно в лесу. Мне уже нечего бояться. Может быть, — как-то странно пошутил он, — волки меня давно съели. А может я… сам волк, только этого никто не замечает».
Савва дал знак компьютерной группе.
Макет крупно вздрогнул, как если бы несчастную Россию посадили на электрический стул. Истекающие из трубопроводов потоки черной нефти и бесцветного газа пресеклись, устремились вглубь страны, вспучивая заводские корпуса, разрывая, как нестандартные снаряды дула пушек, толстые трубы ТЭЦ. То там, то здесь небо озарялось газовыми факелами, прорвавшая трубы нефть входила черным лезвием в тела рек, превращая их в сточные канавы. Страна, подобно много лет стоявшему на приколе, до основания проржавевшему кораблю, скрежеща, снялась с якоря, оторвалась от берега, чтобы немедленно утонуть. Центральные площади городов надувались красными, как след от оплеухи, транспарантами. Митинговый ор плыл над страной, как осиный рой. У продуктовых магазинов с утра выстраивались гигантские очереди. Многие населенные пункты погружались во мрак. В центре Москвы, как в 1993 году появились танки. Они били прямой наводкой… по ГУМу, из окон которого вывешивались белые флаги. Черный президентский лимузин со штандартом в сопровождении джипов охраны выехал из Кремля, но вдруг взорвался как газовый баллон, огненно взметнулся вверх, как нефтяной фонтан, осыпался на брусчатку металлическими лохмотьями. Тут же толпа вынесла на руках из ГУМа, ликуя, пронесла по Красной площади, внесла в Кремль восточного вида человека с печальными глазами, в лаковых вишневых штиблетах с золотым рантом. Он немедленно распорядился стрелять с Сухаревской башни в толпу из пневматических пушек… стодолларовыми банкнотами. «Все равно доллару конец», — Никита даже расслышал его слова.
