Эрик Сигал - Однокурсники
Галилейское море переливалось в лучах заходящего солнца по мере того, как автобусное путешествие близилось к своему завершению. Почти час все ехали молча. Затем один из американских волонтеров, Джонатан, заговорил:
— Знаешь, Ева, мне не дает покоя одна мысль. Всякий раз, когда по возвращении домой я разговариваю о холокосте со своими друзьями неевреями, они задают мне один и тот же вопрос: почему люди так покорно шли в газовые камеры? Почему они не сопротивлялись?
Среди пассажиров автобуса возникло небольшое движение: все обернулись к Еве, чтобы услышать ее ответ.
— Были и такие, кто сопротивлялся, Джонатан. Как, например, смелые повстанцы в варшавском гетто — они дали настоящий бой нацистам и стояли до самого конца. Правда, таких храбрецов было мало. И этому есть объяснение. Когда мир узнал — и, поверь мне, узнали все, включая вашего президента Рузвельта, — что Гитлер намерен уничтожить всех евреев Европы, другие страны не спешили распахивать перед ними двери и предлагать им убежище. Напротив, я могла бы рассказать тебе немало ужасных историй, как разворачивали в море грузовые суда с беженцами на борту и отправляли назад, в Германию. И когда евреи поняли, что во всем мире для них нет места, многие отчаялись. У них не было желания бороться, ибо они не знали, ради чего стоит это делать.
На мгновение повисла тишина. А потом одна юная датчанка подняла руку и спросила:
— Как вы считаете, возможно ли, чтобы такое повторилось снова?
— Нет, — ответила Ева. — Никогда. И уверенность в этом мне придает то, что вы сейчас видите за окнами автобуса. Наконец-то у евреев есть собственная страна.
— Ну и речь ты сегодня толкнула, — заметил Джейсон, обращаясь к Еве, когда они пошли прогуляться после ужина.
Стоял поздний летний вечер, воздух был напоен терпким ароматом цветов.
— Ты понял, о чем я хотела сказать? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Вообще-то ты меня огорчила.
— Чем же? — поинтересовалась она.
— Своим намеком, что евреев нигде не станут принимать, только здесь. Это совсем не то, чему меня учили.
— Извини, — ответила она, — но мои родные считались голландцами, как твои — американцами. Однако, едва началась война, мы на удивление быстро стали евреями и чужаками.
— Мой отец считает иначе.
Она взглянула на него и сказала тихо, но страстно:
— Значит, твой отец ничего не знает об истории своего народа.
И тут же добавила:
— Прости, наверное, это было невежливо с моей стороны.
— Да нет, все нормально, — искренне ответил он. — Но я с детства верил, будто Америка — особое место. Это страна, где все по-настоящему равны — как сказано в нашей Конституции.
— Ты и сейчас в это веришь?
— Да, — сказал он, на время позабыв о небольших неудачах, случавшихся с ним из-за его происхождения.
— Можно, я спрошу кое о чем?
— Разумеется.
— Ты сможешь когда-нибудь быть избран президентом Соединенных Штатов?
Он помедлил с ответом, а потом коротко ответил:
— Нет.
Она улыбнулась.
— Видишь, в чем разница: а президентом Израиля тебя могут избрать.
К середине августа Джейсон научился немного изъясняться на иврите. А еще у него накопилась целая пачка писем от родителей, в которых настойчиво повторялся один и тот же вопрос: когда же он намерен вернуться домой? Ответить на эти письма он так и не собрался, ибо до сих пор не сумел разобраться с собственными чувствами.
Действительно, есть ли у него желание вернуться в Школу права? Хочет ли он покинуть Израиль?
В конце концов он принял решение. Дождался глубокой ночи, когда больше вероятности связаться без особых помех со Штатами, и позвонил родителям.
— Знаете, — начал он бодрым голосом, стараясь говорить убедительно, — думаю, мне стоит отложить на некоторое время возвращение в университет.
— Сынок, — взмолился отец, — ты же никогда меня не подводил. Может, возьмешь себя в руки и сделаешь над собой усилие? Ведь у тебя впереди такое блестящее будущее.
— Послушай, папа, — терпеливо объяснял он, — я ведь уже взрослый. И хочу сам решать за себя.
— Джейсон, это несправедливо. Я же давал тебе все самое лучшее.
— Папа, ты действительно давал мне самое лучшее. Но я не уверен, что ты давал мне все.
Когда он повесил трубку и вышел из кабинета канцелярии, то увидел Еву, сидящую за одним из длинных столов в пустой столовой. Он подошел к ней и сел рядом.
— Хочешь лимонаду? — спросила она.
— Я бы лучше выпил пива.
Она сходила за бутылкой для него на кухню и снова села.
— Итак, кто победил?
— Мнения разделились, — ответил Джейсон. — Будем считать, обе стороны проиграли.
— Ты остаешься?
— По крайней мере, на ближайший год. К тому же я смог бы как следует освоить язык, правильно? Может, я бы даже стал израильским Джорджем Келлером.
— Не поняла. Кто такой Джордж Келлер?
— Один сумасшедший венгр и мой однокурсник по Гарварду.
— Судя по тому, что ты мне рассказывал до сих пор, все твои однокурсники — сумасшедшие.
— Так и есть, — улыбнулся он в ответ. — И доказательство тому — перед тобой, иначе почему бы я, первый маршал своего выпуска, потенциальный сенатор Соединенных Штатов, стал заниматься сбором апельсинов на севере небольшой ближневосточной страны.
— Наоборот, — сказала Ева весело, — это доказывает, что ты как раз очень даже нормальный.
Впервые в жизни Джейсон Гилберт превратился в настоящего зубрилу.
С помощью Евы он нашел самые интенсивные во всей стране курсы по ивриту. Оказалось, в университете Тель-Авива обучают приезжих специалистов высокого уровня, которым необходимо быстро овладевать языком.
Четыре академических часа с утра, затем, после перерыва на обед — еще четыре часа занятий в аудитории. После этого он обычно бегал на университетском стадионе, а потом шел к себе в комнату на Бейт-Бродетски, где занимался до тех пор, пока глаза не начинали слипаться. Единственный перерыв он устраивал для себя с девяти до половины десятого, когда смотрел по телевизору программу новостей «Мабат».
По прошествии полутора месяцев добровольных мучений он с радостью обнаружил, что понимает практически все, что говорится в новостях о событиях в мире.
*****
Сару Ламброс разбудили непонятные звуки, которые доносились из соседней комнаты. Щуря сонные глаза, она взглянула на прикроватные часы. Почти шесть утра.
— Тед, что ты там делаешь, скажи на милость?
