Джон Фаулз - Куколка
О: Нет, хоть ее обнажил. Он не гневался, а скорее досадовал, что я так заблуждаюсь в его затее.
В: Погоди-ка. Почему его сиятельство решили, что пора идти в пещеру? Был какой-то знак от серебристой дамы иль слуги?
О: Не ведаю. На пещеру я не смотрела, вся была в своих мыслях и страхах.
В: Перед входом кострища не приметила?
О: Ой, да! Забыла сказать.
В: Каким оно показалось?
О: Вроде как тут недавно разводили большой костер. Круглая проплешина, а вот золы не осталось.
В: Ладно. Поехали дальше.
О: Со свету ж ничего не видать, лишь тени пляшут перед глазами, ну я и шла, куда Дик тянул. Потом вдруг свернули налево…
В: Чего замолчала?
О: Куколка…
В: Что?
О: Оно плавало в воздухе, точно огромная снежинка.
В: Что — оно?
О: Нечто, похожее на громадную разбухшую куколку, что уставилась большим ярким оком. От ужаса кровь стыла в жилах, и, наверное, я вскрикнула, сама того не сознавая. Его сиятельство ухватил меня за другую руку и принудил стать на колени.
В: Тебя одну?
О: Нет, все опустились, как в храме и на тропе.
В: Ну-ка поведай про ту куколку. Как она выглядела?
О: Светлая, только не сама по себе, а будто в дощатой иль оловянной облицовке. Величиной как три кареты цугом. В головах большое око, на боках другие, поменьше, заставленные зеленоватым стеклышком. Внизу четыре черные как смоль отдушины.
В: Как насчет пасти и зубов?
О: Не имелось, как сперва и ног, лишь черные дыры на брюхе.
В: Коль сия штука не лежала на земле, то на чем же держалась? На веревках, укосинах?
О: Ни на чем.
В: И высоко ль висела?
О: На высоте в два человеческих роста, а то и больше. Было не до того, чтоб прикидывать.
В: Почему называешь ее куколкой?
О: Потому что сперва за куколку и приняла — верх-низ, толстая и цветом схожа.
В: Она шевелилась?
О: Сначала — нет, парила себе, точно воздушный змей без веревки. Зависла, как пустельга, только что крыльями не трепетала.
В: Велика ль в охвате?
О: В два человеческих роста, не меньше.
В: Десять — двенадцать футов?
О: Да.
В: И длиною в три кареты? Чушь собачья! Надо ж придумать! Как же твоя штуковина в пещеру-то попала, ежели ей в зев не пролезть и в проходе не развернуться?
О: Не знаю как, но вот попала. Коль сейчас не поверишь, боле ничего не скажу. Я не вру. Доля моя проклятая, как у родника, что журчит, пока не иссякнет!
В: Уж легче поверю в байку об трех ведьмах и Сатане, что тебя отчихвостил.
О: Мужик — он и есть мужик, а ты — его воплощенье. Знаешь, что такое шлюха? Скопище всех грязных мужских помыслов и мечтаний. Ежели б брать по гинее с каждого, кто в грезах видел меня женою иль супружницу свою мною…
В: Опять за рыбу деньги! Черты пока не подвожу, но скоро уж твой треп осточертеет… Имелись ли какие знаки на той несообразной куколке?
О: На боку колесо, на пузе другое, да узоры в ряд.
В: Какое еще колесо?
О: Рисованное бирюзой, точно летнее море иль небо. Да еще иссеченное множеством спиц.
В: А что за узоры?
О: Неведомые. Шли в ряд, точно буквы иль цифры, какие прочтет разумеющий. Один узор чуть смахивал на летящую ласточку, другой — на цветок с фарфоровой чашки, все равной величины. Был еще круг, дугой разделенный на черную и белую половины, будто ущербная луна.
В: Однако ни букв, ни цифр?
О: Нет.
В: Христианские символы?
О: Никаких.
В: Штуковина не шумела?
О: Слышалось тихое гуденье — вот как за печною створкой поет огонь иль как мурлычет кошка. И тут учуяла я сладкий аромат, какой уже слышала в храме, и узнала тот озаривший нас свет. Тотчас отпустило сердце, ибо поняла я, что диковинная куколка никакого зла не причинит.
В: Ничего себе! Ты видишь мерзкое чудо, что противоречит всем природным законам, но зла от него не ждешь?
О: Аромат не сулил худого. Представь львиный труп, полный меда{140}. Я понимала: зла не будет.
В: Неужто по запаху отличишь добро от зла?
О: По такому запаху — да. Я слышала благовонье невинности и блаженства.
В: Прелестно! Чем же пахнет невинное блаженство?
О: Не описать. Но до сих пор чую тот аромат.
В: А я вот чую притворную набожность, коей несет от твоих уклончивых ответов! Давай говори, каким он показался б не столь благословенному нюху.
О: То было собранье всех лучших запахов.
В: Но какой он: сладкий, приторный? Чем пахло: мускусом, бергамотом, розовым маслом, миррой? Цветущим деревом, венгерской иль кельнской водой? Природный запах иль жженый?.. Чего молчишь-то?
О: Аромат вечной жизни.
В: Голуба, вопрос не об твоей вере и упованьях! Я спрашиваю об другом. Ты говоришь, мол, и сейчас слышишь тот запах. Превосходно. Так перестань молоть вздор!
О: Боле всего он сродни запаху цветков, какими в июне покрыты живые изгороди. В детстве мы называли их «девичьей розой». Коль свадьба приходилась на тот срок, всякая невеста украшала ими свой букет. Распустившись, белые с золотистой сердцевиной цветки источали нежнейший запах, но жили всего день-другой.
В: Шиповник, что ль?
О: Роза та слабенькая, без подпорки никнет, и аромат ее тише, чем у садовых сестриц. Но запах в пещере был именно тот, лишь крепче, будто сгущенный… Знаешь, сие равносильно тому, чтоб по наружности судить об душе.
В: А что с большим костром, об чем ты сказывала Джонсу?
О: Костра не было, только давний темный след, как перед входом.
В: Может, все-таки костер еще тлел?
О: Погас. Ни искорки, ни уголька.
В: Верно ль? Паленым не тянуло?
О: Верно. Не тянуло.
В: С близи не разглядела ль источник того яркого света?
О: Нет, он словно был укрыт матовым стеклом иль плотным непрозрачным муслином. Но светил стократ ярче всякой лампы и канделябра.
В: Какого размеру?
