Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2009)
Мне кажется, что именно так устроены многие стихотворения зрелого Бродского.
Была бы философия, а язык для нее найдется. Борис Гаспаров о гуманитарном культе личности. Беседу вел Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2008, № 46, 18 декабря <http://exlibris.ng.ru>.
Говорит Борис Гаспаров: “Мне кажется, пришло время отложить в сторону как агиографию, так и естественную реакцию на нее („культ личности”) и посмотреть на наследие Юрия Лотмана исторически. Меня сейчас в работах Лотмана привлекают не столько собственно его идеи, сколько их свойства культурно-исторического документа — то, как ярко и сильно в них выразился дух позднесоветской эпохи 1970-х годов, времени глубокой депрессии, но еще не полного распада. Именно 1970-х, а не 1960-х, когда сформировалась и расцвела Тартуско-Московская школа. Тогда, в 1960-е, она шла параллельным курсом с движением идей в мире — удивительным образом, принимая во внимание почти полную физическую изоляцию того времени и недоступность не только человеческих контактов, но и книг, и современного искусства Запада. Я это склонен объяснять тем, что наследие русского модернизма начала XX века — формальной школы, русского соссюрианства, русского авангарда — во многом определяло направление культурного движения как на Западе, так и в России вплоть до конца 1960-х годов. Но на рубеже 1970-х началась радикальная смена парадигмы, для которой прежний заряд и исходивший от него импульс движения был уже недействителен. Впервые по-настоящему почувствовалась отрезанность России от духовного мира XX века. Лотмановская „типология культуры” видится мне сейчас как героически-доморощенная попытка отыскать новый путь в потемках, без естественной поддержки со стороны культурной „семиосферы” (разрозненные книги и журнальные номера, по случаю попавшие в руки, обрывки чьих-то идей и речей, что-то украдкой увиденное и услышанное на „закрытых просмотрах” — не в счет).
Я употребляю слово „доморощенный” не в уничижительном, а в точном этимологическом значении; Уитмэн — доморощенный поэт, Мусоргский — доморощенный композитор. Доморощенность неуклюжа, сбивчива, рисунок ее смазан. Работы Лотмана 1970 —
1980-х годов трудно поставить в один ряд с Лаканом, Бартом, Дерридой, Гирцем. Удивительно верно найденные новые ходы то и дело срываются в овраги псевдогегельянской бинарной „диалектики”, глубокий анализ и захватывающие импровизированные а1 propos соседствуют с механически-привычными интеллектуальными жестами, даже предрассудками. Но эти свойства — залог оригинальности и, быть может, возможности творческой регенерации в будущем. Однако не делая никаких прогнозов, что мне кажется бесспорным сейчас, так это то, что осмыслить культуру советских 1970-х годов, и притом осмыслить ее в мировом контексте, без Лотмана невозможно”.
Дмитрий Володихин. О, вколи же мне дозу СССР! — “Русский Обозреватель”, 2008, 16 декабря <http://www.rus-obr.ru>.
“На дворе — „красный ренессанс”. <...> Советский миф нынче намного сильнее, чем десять и, тем более, пятнадцать лет назад”.
“Что ж, Михаил Елизаров точно показал, какова истинная суть „красного ренессанса”, а по большому счету, и любого обезбоженного общества. Вот — мечта, мара, иллюзия, все прекрасно, просто „сон золотой” наяву и в полный рост. А вот — действительность: тюрьма без надежды на амнистию”.
“Говорят, Александр Кабаков фонтанировал гневом после того, как Букера присудили Елизарову: „Я выйду из Букеровского комитета! Это позор! Премировать низкопробный фашистский трэш!” Что ж, ультралиберальная репутация Кабакова в сочетании с подобными протуберанцами ярости составляет еще один серьезный аргумент в пользу „Библиотекаря”...”
“Яков Гордин: русское еврейство и русская культура нерасторжимы...” Беседу вела Светлана Бунина. — “Лехаим”, 2008, № 12, декабрь <http://www.lechaim.ru>.
Говорит Яков Гордин: “И в то же время не будем преувеличивать значимость в те годы Иосифа, который, конечно, играл большую роль, но не был единственным центром. В нашем кругу были и другие достаточно вольнолюбивые, независимые, знающие себе цену люди. Это и Александр Кушнер, который начинал примерно в одно время с Бродским и всегда шел своим путем, и Евгений Рейн, сам по себе являющийся достаточно крупной фигурой… Да и кроме писателей были замечательные личности: кинорежиссер Илья Авербах, вулканолог Генрих Штейнберг. Было много ярких людей. Сам Бродский — фигура уникальная, из ряда вон выходящая, но сводить своеобразие этого слоя в одну точку, переворачивать пирамиду вверх ногами тут тоже не стоит”.
“Бродский никогда не был олимпийцем. Он, как многие талантливые люди, не был прост для окружающих (хотя мне грех жаловаться — мы за всю жизнь ни разу не поссорились). Тем не менее Иосиф не был замкнутым на себе холодным человеком. Когда он с кем-то дружил, он был прекрасным другом — и, как он сам говорил, „любил немногих, однако сильно”. Кстати говоря, любил он многих. Круг симпатий Бродского был очень широк, в него входил, например, Гарик Гинзбург-Восков, замечательный человек, совсем не связанный с литературой. Или вот: помните инициалы в посвящении перед „Стансами” („Ни страны, ни погоста…”)? Е. В., А. Д. — Елене Валихан и Але Друзиной. С этими девушками, моими университетскими приятельницами, у Иосифа никаких романов не было, но он всю жизнь хранил им дружескую верность”.
Владимир Горенштейн. Перекресток Мандельштама. — “Иерусалимский журнал”, 2008, № 28 <http://magazines.russ.ru/ier>.
“Я хочу здесь пригласить читателя посмотреть на судьбу Осипа Мандельштама — поэта, пытавшегося уйти от своего еврейства в идеализированное им языческо-христианское искусство, но возвращенного — то ли током крови, то ли логикой художественного исследования мира — к признанию своего происхождения. Как всякий еврей-выходец, великий на поприще иной культуры, Осип Мандельштам попадает в архетип своего тезки Иосифа, попадает, разумеется, частично и вовсе этим не исчерпывается”.
“Евреи не могут и не должны посягать на славу Осипа Мандельштама — она принадлежит европейскому искусству и русской литературе. Еврейского в Мандельштаме — только судьба, только жизнь бежавшего из еврейства, но не переставшего быть евреем человека”.
“<...> тех из поклонников Мандельштама, кто верен российской традиции отношения к великому поэту как к богу и, соответственно, могущих обидеться на некоторые детали или тон обсуждения жизни этого прекрасного человека, я прошу поверить, что не мелкая страсть облаять величие движет мною (образ Моськи и Слона), а скорее иное отношение к понятию „величия””.
Наталья Гранцева. Шекспир, Толстой и смерть информации. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2008, № 12 <http://magazines.russ.ru/neva>.
“Не только автор этих строк, но, возможно, и многие читатели не сумеют вспомнить, от кого и когда впервые узнали о ненависти Толстого к Шекспиру. Это убеждение — не результат собственных исканий, не итог длительных раздумий. Это — общее место, которое тем не менее продолжает тиражироваться почти автоматически. Стоит открыть газету, как обнаруживаешь до боли знакомое: „Толстой не любил Шекспира, а Ахматова — Чехова”. Такова природа массового сознания в информационную эпоху. <...> Да, объясняют нам „хвалители Толстого”, русский классик написал (в 1904 году) и опубликовал критический очерк „О Шекспире и о драме”, в котором разделал под орех „хвалителей Шекспира” и доказал, что восхваление Шекспира — ложно и вредно для общества. Однако в юбилейный толстовский год неплохо было бы присмотреться не к толкователям Толстого и его очерка, а, собственно, к тем задачам, которые ставил перед собой великий старец, берясь за перо. Если мы помним, конечно, пушкинский императив: произведение судится не по тем законам, которые предлагаются расхожими модными мнениями, не по тем законам, по которым нам хочется, а по тем законам, по которым произведение создавал сам художник ”.
Но приглядимся к словам, которые я выделил курсивом. Наталья Гранцева тут как раз сама автоматически тиражирует общее место, имеющее, конечно, некоторое отношение к пушкинским фразам из письма к А. А. Бестужеву (конец января 1825 г.):
“Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить:
Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана неясно: не то <...>, не то московская кузина”. И т. д.
