Георгий Пряхин - Хазарские сны
Дело в том, что меня заподозрили в краже важных государственных бумаг. Настолько важных, что отчасти даже секретных. Мы с матерью и маленькими братьями ночевали накануне у ее старшей подруги, разбитной, неунывающей тетки, что в селе нашем была пришлою, побывав до этого и в городе, и на стройках социализма, и, кажется, даже в тюрьме: во всяком случае она запросто бралась настилать в хатах толевые полы, что в пятидесятые предшествовали деревянным, заправски, ухватисто ладила печки, обходясь без какой-либо мужской подмоги и даже без посторонних мужских советов, на что наш брат еще более горазд, чем на дела. Правда, совсем уж без мужиков, видать, не обошлась и она: в селе уже объявилась с мальчиком, сынишкой года на два старше меня.
Когда-то она чинила нам печь. На этой домашней стройке мать с нею и сошлась, хотя трудно было отыскать два более разных существа, пусть и одного рода: робкую, застенчивую мою матушку и эту всего повидавшую на своем веку бой-бабу. Жили они с сыном в землянке у самой балки — к ней, когда стемнело, и явилась огородами, чтоб меньше видали, мать со своей детворой: в доме опять буянил, хватался за ножи сапожник-бронебойщик. Фомиха, так, по-моему, звали тетку в селе, впустила. А совсем уже ночью нагрянула к ней целая ватага мужиков на «студебеккере» с крытым кузовом: геологоразведка. Мы с матерью забились в самый дальний угол мазанки, а в самой хате до утра заварилась гульба: скорее всего приезжие и до того знали Фомиху, а если и не знали, то познакомиться с нею не составляло труда — со всеми своя в доску. Даже рюмку хлопает коротко, по-мужски, прибивая, припечатывая выхлоп потом, чтоб попусту не испарялся, не расходовался, широкой и крепкой трудовой ладонью: что ж за печник, что с рюмкою не дружит?
Чуть свет мать подняла нас, и мы, перешагивая через чужие сонные, трубно храпящие тела, посунулися восвояси, надеясь, что бронебойщик наш, для которого действительно никакой неприступной брони не существовало, по каковой причине домик наш частенько-таки стоял без окон и дверей, уже протрезвел, очухался и успокоился. Вошел в берега.
Утром мать ушла на работу, а за мною пришли.
И даже приехали — на том самом лендлизовском «студебеккере», что на нашей ничтожной улице выглядел как танк «Иосиф Сталин».
— Где документы?! — грозно спросили у меня, ошалевшего, под дулами «Иосифа Сталина». — Выкладывай сию минуту!
Я не понимал, что необходимо выкладывать — дневник ученика третьего класса, что ли? — никаких других документов и удостоверений личности у меня не было. Бронебойщик же, который в силу характера своего и фронтовой специализации вполне мог вмешаться и в два счета усмирить самого «Иосифа», как на грех, спал беспробудным сном.
— Где документы? Где бумаги государственной важности? — рявкнули, обступив, на меня опять, хотя никаких государственных бумаг, кроме облигаций трехпроцентного займа — так никогда и не отданного государством — в доме у нас не водилось: после смерти матери облигации эти разноцветные просто выкинули в печку, поскольку обоев в наших деревенских хатах не клеили.
— Где документы?!!
Сперва задрожали и зарыдали, вцепившись в меня, маленькие мои братья — это сейчас они никому меня в обиду не дадут — а потом, крепко заразившись от них, задрожал и зарыдал и я сам.
Меня ухватили за шиворот, отцепили от ревмя ревущих малышей и, как партизана Лёню Голикова, сунули прямо в кабинку вражеского «студебеккера». Я, отличник, уже тогда знал не только то, что машина эта громадная американского производства, но и то, что Америка, оплот мирового империализма, и есть на сегодня наш первейший враг.
В кабину, а не в кузов — чтобы, значит, часом не сбежал, не выпрыгнул по пути по-партизански. В кабине грохочущего вездехода, зажатый с двух сторон дюжими геологоразведчиками, я, как ни странно, мал-мал успокоился. Только судорожно всхлипывал время от времени. Еще бы. Когда б я оказался в «студебеккере», да еще непосредственно в кабине, рядом с рулевой баранкою?!
Привезли меня, аки государственного преступника, в сельсовет, а там оказалась одна только Валя Ледовская. Объяснили, выставив меня пред её светлы очи и встав для верности у меня по бокам: мол, так и так, пропали ночью геологоразведочные карты — не то на нефть, не то на воду, что в наших местах еще дороже нефти. Геодезические координаты, глубина залегания… Примерные запасы… Работа целой экспедиции…
— И взять их было некому — только он, этот ваш упрямый малец! — убеждал Валю начальник экспедиции.
Я впервые оказался в роли подследственного в столь серьезном казенном заведении, но ушки, надо признать, навострил: мне мигом представилась красочная карта наподобие той, что описана в «Острове сокровищ», который я к тому времени уже проглотил. Карта подземных кладов! Ё-моё! — да за это можно бы и потерпеть. Христос терпел и нам велел…
Но Валя-сухоручка, как ласково и звали ее в селе, сама похожая грозным этим недугом на Иосифа Сталина, только не железного, а человеческого, тихоня и желанница, вскинулась вдруг, как воробьиха, да как хлопнет здоровой рукою по обитому зеленым, тоже сталинским, сукном казенному столу, да как зазвенит своим — если тоже не чужим — запредельным контральто, от которого аж у меня самого, хоть и знаю ее тысячу лет, мурашки в обратную сторону побежали:
— Да как вы смеете, раззявы! Да кто вам дал право мальчишку оговаривать! Шалопаи! Пропили карты, небось, а теперь крайнего ищете?! Вон отсюда!..
И, вставши из-за стола своего начальственного, подошла ко мне, обняла за плечи, вновь задрожавшие, только теперь по совершенно непонятной причине, к себе по-матерински прижала…
Географы-геологи, Миклухо Маклаи несчастные опешили: крепка Советская власть! Они же Валю за председательшу приняли, а она была всего-то секретарем сельсовета. Кумполы зачесали…
— Я маму его, тетку Настю хорошо знаю — никогда они не возьмут. Оставьте мальчишку в покое, ищите в другом месте, — посоветовала уже миролюбивее.
И оказалась права, святая душа. Не я! Не я! (Может, и к сожалению). А Фомихин сынок своевременно подсуетился, намереваясь с годами выйти в олигархи, с самим Абрамовичем потягаться. Пока разведчики недр занимались заслуженным активным отдыхом, он, оказывается, тоже времени даром не терял. Пропажа нашлась на второй день: геологи заявили, что не съедут от Фомихи, пока не сыщутся эти важные бумаги. Они и сыскались — как только Фомиха суровой рукою печницы ухватила сынка за ухо и сантиметра на два приподняла над землею.
Я даже пожалел, что он так быстро сдался — я, можно сказать, уже видал себя в доле.
Каков чертёнок, однако: ведь меня таскали на его же глазах!
…В этом самом сельсовете и составили из многих канцелярских столов один сороконожный стол в мою честь. И накрыли его, как на Пасху, включая даже знаменитые никольские пироги «с сушкою», с кульгою-курагою, что не сама по себе, а еще и в домашних сметане-твороге запечена. Нигде в мире — только на Памире! Ну, и все остальное, включая вино-водочное. И все Антонина расстаралась, подруг и соседок на ноги поставила. Антонина, Валина наследница, но уже всамделишная председательша. И по должности, и по фактуре. Попадись мои обидчики этой никольской неотразимой чернобровой степной мадонне в два обхвата, они точно летели бы с исторических ступенек сельсовета — именно в этом беленом особнячке и была когда-то объявлена у нас Советская власть, представляете степень ветхости сооружения (однако Советскую власть пережил, переживет ли антисоветскую?) — летели б они с этих революционных ступеней вверх тормашками.
Антонина не просто председательша-атаманша. Она еще и младшая сестра моего закадычного школьного друга Шурика — именно их родители, простые трудяги, никем не доводившиеся нам, хотели после смерти нашей матери взять меня в свою семью. Усыновить — и я ещё не знаю, чьи уговоры были горячее: моего дружка, бессменного нашего вратаря Шурика, ныне отставного багроволицего милицейского майора, или его младшей сестрёнки, тонюсенькой и быстроногой — ее бы к нам в нападающие! — девочки Тони…
Человек двадцать уже ждали, чинно рассевшись, нас за столами. Именно за этим самобраным столом увидал я последний раз в жизни своего двоюродного дядьку Алексея, младшего брата давно покойного Ивана Никаноровича. Некогда немереной силы мужичина, бессменный шофер наших никольских бензовозов — под грузом собственной силы и ходил он всегда, чуть-чуть, по-докерски пригнувшись. Сейчас он запоздал, подошел, едва ковыляя, позже всех, и ему, подвинувшись, тотчас дали почетное место подле меня. Я обнял его, пожал ему руку, поразившись, что ладонь у него совершенно холодная и негнущаяся. Пока сидели, прижавшись рядышком, я попытался как можно незаметнее для окружающих вынуть из кармана тысячерублёвую бумажку и засунуть ее в дядькину ладонь. Он все понимал, глаза его благодарно и застенчиво слезились, а вот подрагивающая ладонь слушаться отказывалась. Не сжималась — и все тут. Огромная и — бесполезная. Как холодная вареная картошка. Привыкшая когда-то все брать своим трудом, она теперь и дармовое-то взять была не в состоянии. Я вспомнил, как однажды собирался побить его. Бить, вообще-то, мы, группа мальчишек во главе со мною, собирались моего отчима — отомстить за мать, которую он обижал. И, натолкав камнями свои карманы, подстерегали его поздним вечером у сельской общественной бани, куда сапожник-бронебойщик заглянул после кабарета. И как только он вышел, мы с безопасного для нас самих расстояния стали метать в него камни. Я, левша, бросал их весьма искусно и сильно: в школе выходил сражаться «на камнях» сразу против нескольких соперников.
