Георгий Пряхин - ДОПРОС. Пьеса для чтения
Обзор книги Георгий Пряхин - ДОПРОС. Пьеса для чтения
Георгий Пряхин
ДОПРОС
Пьеса для чтения
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Поэт.
Генеральный прокурор.
Ольга, любовница поэта.
Зинаида, жена поэта.
Анна Ивановна, стенографистка генерального прокурора.
Кузьмич, домовладелец.
Секретарша генпрокурора.
Сопровождающий.
Евдокия, домработница в семье поэта.
Буфетчица генпрокурора.
Место действия: Подмосковье, Москва.
I
Деревянный мостик, изгибающийся над перемычкою пруда, как изгибаются, наверное, рельсы, переходя из одного полушария в другое. По мостку идёт худощавый, прихрамывающий человек среднего роста, лет шестидесяти. В руке у него металлический посох с красиво изогнутой головкой, который в южных русских селениях называют почему-то «бадиком». Человек на ходу, по- мальчишески проводит бадиком по деревянным стойкам моста, и получается звук, отдалённо похожий на перестук вагонных колёс. Он резонирует в тишине зрительного зала. Человек в хорошем, тоже мальчишеском настроении. Тёмное демисезонное пальто распахнуто, из-под сбитого на затылок каракулевого «пирожка» выбивается крепко просоленная чёлка.
Старик спешит на свидание.
У противоположного конца моста становится видна фигура в тёмном. Тёмное, драповое, длиннополое пальто от «Большевички». Чёрная суконная фуражка надвинута на самые брови. Незнакомцу лет тридцать. Стоит полусогнувшись, облокотившись на перила, но что-то неуловимо выдаёт в нём военного, переодетого в штатское, причём тоже казённое. Курит и внимательно смотрит в сторону приближающегося к нему старика. Тот наконец замечает его, и стук на какое-то время, сбившись с такта, приобретает характер затухающей аритмии. Но старик продолжает свой путь, теперь уже не так беспечно.
Когда поравнялся с незнакомцем, тот негромко спрашивает:
— Не хотите закурить?
Старик как будто бы спотыкается, но отвечает спокойно и вполне доброжелательно:
— Спасибо. Два дня, как бросил.
— Поэт? — спрашивает переодетый военный, не разгибаясь и осторожно выпуская дым в сторону.
— Да... — смешавшись. А потом — уверенно и даже с вызовом:
— Да! Да! Конечно же...
— Нам надо пройти в машину.
Разогнувшись, военный, как опытный карманник, неуловимым движением достаёт из нагрудного кармана какую-то красную книжечку и, не развёртывая, быстро показывает её старику.
— Хорошо, — враз упавшим голосом отвечает тот.
По всему видно, что приглашение «пройти» для него не такая уж неожиданность.
Они уходят, и на сцене сразу же гаснет свет. В кромешной темноте возникает перекличка движущихся светящихся точек. Не то перемигивание автомобильных фар, не то промельк ночных полустанков. Звук очнувшегося автомобильного мотора. Явственный перестук: не то старик опять ведёт бадиком по балясинам моста, не то затухает вдали чечётка вагонных колёс.
— Вы ведете меня к Генеральному секретарю? — раздаётся в темноте голос поэта.
С надеждой.
— Да нет, — с плохо скрываемым сарказмом отвечают ему. — Мы везём вас пока к Генеральному... прокурору.
— Ясно, — после длительной паузы роняет старик.
II
К этому же мостику с противоположного конца торопливо подходит женщина. На вид ей лет тридцать пять. Миловидная, с формами — сама о Себе она как-то сказала, что у неё пропорции Венеры Милосской. Из-под яркого шерстяного берета выбивается сильная волна русых волос. Видно, что женщина выскочила из дома наспех. На ногах у неё замшевые ботики, а на плечах — торопливо накинутый, незастёгнутый импортный плащ тоже яркой, ненашенской расцветки. Она придерживает его на ключицах рукой, и плащ красиво развевается на ходу.
Женщина почти взбегает на мост, но, сделав несколько шагов, останавливается. И недоумённо оглядывается вокруг. У неё полное, округлое русское лицо — в общем-то, не Венера. Не Милосская. Она явно кого-то ждала и, не дождавшись, пытается высмотреть, отыскать теперь затерявшегося или опоздавшего.
Какое-то время стоит на мосту приподнятая над сценой, потом поворачивается и пристально, долго вглядывается в зал. Свет выхватывает её ладную, вкусную, как французская булка, фигурку, глаза. Эти же её немигающие, внимательные и встревоженные, серые, как два гнёздышка, в которых подводно голубеют по крапчатаму яичку, глаза повторяет, увеличив, возникающий в вышине над сценою плазменный экран.
— Родной! — произносит она в тишине. Произносит тревожным и громким шёпотом, скорее, про себя, без надежды, что её услышат...
Луч света падает в зрительный зал, в проход между креслами. По нему медленно движется грузная, простоволосая женщина — Андрей Синявский как-то грубо обронил о ней: «кубометр мяса». Она в вязаной домашней кофте, в шерстяных носках, обута в резиновые, глубокие, с острыми носами, калоши, которые в простонародье называют «голландскими» — тоже, видимо, первое, что попалось под ногу.
Женщина на мосту замечает её, и глаза на экране меняются. По-кошачьи суживаются. Это уже не два беззащитно раскрытых гнезда. Смесь ненависти и ужаса закипает в них. Женщина замирает, вытянувшись в струну, а затем порывисто разворачивается — наутёк.
— Стой! — раздаётся из прохода властный и низкий голос.
— Ольга, стой! — повторяет, не ускоряя тяжёлый шаг. Ольга останавливается и начинает судорожно застегивать на полной груди плащ.
— Стой! — ещё раз повторяет преследовательница и с одышкой поднимается где-то сбоку на сцену. — Не укушу.
Шлёпает в галошах по сцене. Ей предстоит второй подъём — теперь на этот чёртов выгнутый мостик. Поднимается, перехватываясь за поручни. При этом нагибается сама и нагибает, как будто намереваясь бодаться, свою крупную, широколобую голову с короткой завивкой, в которой некогда непроглядная чернота уже взята тенетами изморози.
Подходит вплотную к Ольге и останавливается, стараясь отдышаться.
— Где он?
— Не знаю, — растерянно отвечает Ольга. Видно, что она сбита с панталыку, обескуражена, встревожена пуще прежнего, и потому ответ звучит неожиданно простодушно. Ненависть и страх уступили место тревоге.
— Врёшь!
Ольга растерянно качает головкой.
— Пойдём к тебе! — властно командует соперница.
— Зачем?
— Сама хочу убедиться. Его нет уже три часа. Наверняка, сучка, прячешь где-нибудь под кроватью!
Ольга, закусив губу, не отвечает, но и не отводит глаза: женщины уставились одна в другую.
Экран, увеличивая, повторяет их глаза: тёмно-серые и тёмнокарие, почти чёрные, цыганские. Теперь-то в них — только ненависть.
— Как хочешь, — первой не выдерживает Ольга и зябко передёргивает плечами.
Поворачивается в сторону, откуда пришла, прибежала, и споро стучит каблучками по щелявому дощатому настилу.
Галоши, не поспевая, по-медвежьи — белая медведица — топочут за нею.
— С-с-с-терва, — шипящим шепотом выхлестывают они: в этой женщине и вправду течёт итальянская кровь.
III
Приёмная Генерального прокурора. Времена новые, оттепельные, но мебель ещё старая, сталинская. Дубовая — во всех отношениях. Скупой ряд стульев с чёрными дерматиновыми сиденьями. Стол с батареей телефонов — тоже тяжёлых, чёрных, дубовых. Низ двухтумбового стола также заделан дубовой доской — чтоб, значит, посетитель не отвлекался на секретаршины ножки: видны только изящные носочки лакированных туфлей. Углом к нему приставлен ещё один стол, поменьше. На нём водружена пишущая машинка. За нею сидит пожилая женщина с ухоженной седой головой. Видимо, в работе у неё образовалась пауза, и она, подперев щёку ладонью, что-то украдкой читает. Судя по характерной обложке — «Новый мир». Обладательница же изящных туфелек — боты стоят в углу под вешалкой — егозлива. Носки её лодочек то и дело меняют положение. То становятся кокетливым утюжком девственницы, то начинают отбивать такт разговору, который наплоенная красотка бесконечно ведёт то по одному, то по другому телефону, а то и по всем разом.
Вдоль дубовой панели на стульях сидят двое. Уже знакомый нам провожающий — он в тёмном костюме из тех, которые тоже выдают на определённой службе под роспись, в тяжёлых ботинках с кожемитовыми подошвами. Стрижен под полубокс. Весь сосредоточен на стрекотне секретарши, точнее — на артикуляции её пухленьких губ. Чуть отстранившись от него, сидит поэт. Он в светлой пиджачной паре, голова красиво откинута назад. Видно — старается держать марку. Напряжён и задумчив. Переводит взгляд то на обложку «Нового мира», то на высовывающиеся — так дразнят кончиком языка — мысочки девичьих туфлей. Красивые руки, на которых ещё нет старческой «гречки», сложены на головке бадика между колен. Он тоже еле слышно постукивает им о дубовый, вощёный паркет — в такт обольстительным лодочкам и пустой болтовне? собственным тревожным мыслям?
