Олег Зоин - Вчера
… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто–то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.
Подъемные краны стройки казались изящными математическими знаками радикалов. Незаметные издалека крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов в виде уложенных в стены домов кирпичей пока устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем.
Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков, не задумывалась о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:
— Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.
Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.
— Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! — Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.
«Во как перевернулось!» — тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.
— Какой там он коммунист! — угадав его мысли, убежденно заявила Нора. — Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…
— Какую душу? — не понял Лупинос.
— Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, — злопамятно усмехнулась Нора.
— Ну, если только в этом дело, — облегченно рассмеялся Михаил, — тогда пошли!
Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел ее к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.
Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:
— Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!
В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой поворот, в конце концов.
— На вокзал? — притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.
— Домой! — вместе выдохнули пассажиры. — Проспект Металлургов, дом семь.
— Бывший Сталинский, что ли?
— Угу… — ответил Михаил, крепко обнимая на заднем сидении Нору.
То была действительно невоообразимая, невозможная ночь. Вернее, то, что произошло сентябрьским вечером, не могло произойти нигде, никогда и ни с кем. Но произошло. В десятом часу Сёма вышел из кафе неизвестно–затёртого номера системы Общепита у Дворца Строителей и направился в соседний небольшой парк Пушкина. Русоволосый инженер с коксохимического завода, с которым Семён познакомился в очереди за «Никопольским», по–товарищески помахал ему из–за столика и поделился с друзьями, что дружно повернули весёлые морды вслед Сербе:
— Неплохой чувак, танкист…
На поляне у танцплощадки толпилось до черта пацанов, более или менее прилично одетых девчонок и даже стайка хилых вызывающе дистрофичных пенсионеров. Вся кагала крутилась в непредсказуемом броуновском движении, создавая тот пёстрый цыганский табор, о котором говорят, что он — море людское.
Уже стемнело. В пыльных аллеях небольшими группками кучковалась молодежь. У входа на танцевальную веранду хулиганье устроило толкучку, чтобы в суете прорваться без билетов. Сенька подошел поближе к ограде очага культуры, где уже во всю гремел духовой оркестр и потный народ жался к скамьям, не желая выгарцовывать обязательную в начале таких мероприятий польку. Ждали танго и фокстроты.
Билетов на танцы в кассе, как водится, уже не осталось, и поэтому Семён под сумасшедший грохот духового оркестра, вдруг всё–таки решившегося сбацать заморский фокс, начал проталкиваться ко входу, собираясь, как иногда фартило, шутя, прошмыгнуть мимо контролёров, или хотя бы посмотреть сквозь стальные прутья ограждения на сказочных девчёнок, толпящихся по краям танцплощадки, немилосердно политых одеколонами, намазюканных помадами, закованных в ожерельица, цепочки, браслеты, колечки. Серёжки и клипсы из меди, алюминия, дерева и просто из стекла блестели и переливались на девочках как восточные драгоценности. Оркестранты с подъёмом дули в трубы, колотили в барабаны, отбивали ритм ногами.
Но вот в круг выпорхнули две девчёнки и пошли делать польку по–фокстротному, с выкрутасами и прочими буржуазными вихляниями. Одна была в длинном темносинем шелковом платье, ладно облегавшем фигурку, а другая в короткой юбке и белой довольно смело прозрачной кофточке. У обеих приятные современные короткие стрижки. Народ упёрся возбуждёнными взглядами в смелых затравщиц, не зная, одобрять или освистывать.
Вдруг какая–то упитанная тётка, возможно, культорганизатор мероприятия, выползла в круг и стала орать на девиц, упрекая их в неэтичном поведении. Девчонки окинули её презрительными взглядами и продолжали вытанцовывать. Дама приблизилась и рванула одну из них за руку. Поскольку она имела в активе добрый центнер, то шутя выволокла девчонку к выходу. За ней побежала и подруга. Бдительная работница культуры вытолкала хулиганок за контроль на пятачок асфальта перед танцплощадкой, продолжая их костерить последними словами и гоня взашей.
Масса народу, в основном подвыпивших пацанов, усекла забаву и стала свистеть и гоготать. Тетка поняла реакцию публики как одобрение и ещё пуще стала гнать свои жертвы.
Она распалилась и стала срывать с девчёнок одежду.
— Где ваши русские косы, сучки? — орала дама.
Поправляя растрёпанные причёски, девочки решили скрыться в народе. Огрызаясь, они промелькнули мимо Семёна, стремясь раствориться в темноте аллеи.
Когда мужская часть зрителей увидела, что вот–вот девчёнки останутся в чём мать родила, в них вспыхнул инстинкт и они побежали тяжёлой толпой, имея ввиду догнать, растерзать и разорвать на части.
Но вот этот самый шум и привлёк внимание Семёна.
— У–лю–лю! — Донеслось с танцплощадки, где как раз закончился танец и утих грохот оркестра.
— Бей стиляг! — Аппетитно выкрикнул кто–то, и уже не один–два, а десятки людей рванули из–за ограждения на волю, сбивая с ног контролёрш. Не охваченная культурным мероприятием толпа зевак заволновалась, вертя вопросительно головами, спрашивая друг у друга, где стиляги, кого бить.
Две девчёнки, одна в синем платьице, другая в белых одёжках, сначала вроде бы исчезли в толпе. Но вот Семён увидел их у живой зеленой изгороди в начале аллеи. Что вдруг произошло с людьми?
Сенька всегда ненавидел толпу. Тем более озверевшую толпу. Он осознал, чем все может кончиться, и мгновенно сориентировавшись, подбежал к жертвам, оттолкнул посильнее тетку, которая изумленно остановилась на миг, схватил за руку одну из девчёнок, пытавшуюся прикрыться остатками прекрасного синего платьица, и взглядом кивнув ее подруге. Они всё поняли без слов и побежали за Сенькой, слыша за собой тяжелый слоновий топот десятков сопущих мужиков, спинами видели их раскрасневшиеся от одышки лица, одухотворенные звериной целью догнать и использовать, как адреналин прикажет.
Но вот кто–то подставил подножку, кто–то дёрнул Сеньку за руку, отбрасывая в сторону, и толпа вновь поглотила свои жертвы.
Человеческое море гудело отборным матом, клокотало праведным советским гневом, пенилось очистительно–дезинфекционной злобой. Пока Сёма добрался, расталкивая плотные ряды гуляющих, девчёнке в белом уже никто не стал бы завидовать.
Небритый тридцатилетний верзила запустил волосатую пятерню в причёску девушки и методично тыкал её лицом в урну, наполненную мусором и плевками, приправляя свои воспитательные действия первосортными матюгами. Остальные лупили её, кто куда попадёт. Семён увидел мелькнувшее лицо девчёнки, загаженное плевками, пылью, окурками, прицепившимися к щекам.
