Олег Зоин - Вчера
— И такого мусора вы навалили целый думпкар. Скажите спасибо, Кулаков проглядел, не вернул обратно. Брак, настоящий брак. А всё потому, что лезете и лезете за длинным рублем, не считаясь с интересами общества.
— Прогавили, виноват, — сознался Цовик, посчитав за лучшее повиниться.
— То–то, смотри мне! На будущее еще раз учудишь, шкуру спущу. И всем запомнить, агломашину гнать, — ни–ни!
Зазыкин счастливо ухмылялся: «Неопытная птичка этот Цовик. Почему агломерат красный? Гнали, чтобы побольше испечь, агломашину на повышенной скорости. Шихта не успела пропечься, и необуглившийся боксит предательски закрашивает продукцию. Но цвет — пустяк. Качество страдает, потому что агломерат не спекся, сохранил пылевидную структуру, и, загруженный потом в соседнем цехе в электропечь, не откристаллизуется в качественный корунд. Но какое нам дело до электроплавильщиков? И никто не догадается, как поступаю я. Навалю думпкар браку, а потом приторможу агломашину и сверху посыплю его отличным кондиционным агломератом. А уж если подали вагон Кулакову на склад и он прохлопал и опрокинул думпкар, все, извините, я ничего не знаю, может, то и не мой, не моей смены, чем докажете?».
— А вы, товарищ Сорока, — обратился Петлюк к главинжу, — покрепче присматривайте за нашими шустриками.
— Слежу днем и ночью, Петр Тихонович, но ведь я не технолог, в конце концов, чтобы принимать агломерат по качеству, есть же контролер ОТК.
— Ну, не ершитесь. — Успокоил главинжа Петлюк. — Вы же понимаете, дело какое… Что за спрос с девчонки, лишь вчера выпорхнувшей из техникума? Хотя, согласен, чувство ответственности надо прививать пораньше. Мы в такие годы не стеснялись полками командовать… Однако нам всем надо по–хозяйски за качеством следить, искоренять рвачество. А то ведь представьте себе картину, Цовик член партии, Зазыкин, не улыбайся, тоже член. Заслуженные люди цеха и завода, а занимаются очковтирательством. Позор таким партийцам, товарищи! А если вдуматься политически, так здесь и саботажем попахивает. Как сказал во вчерашнем выступлении Никита Сергеевич, кому многое дано, с того многое и спросится. — Петлюк оглянулся на большой портрет за своей спиной, как бы испрашивая подтверждения своим словам. Все дружно взглянули на стену.
— Пора, пожалуй, партсобрание созвать на тему качества продукции, — успел вставить Краминов.
— Ага, вот–вот! Давно бы уже, товарищ парторг, — лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, — ну ладно, идите по местам и чтобы порядочек не хромал!
Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались дольше других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты неудачного утра и он погнал их:
— Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.
Зазыкин вышколенно встал, но внутри у него закипела злость:
«Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных–гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Недаром поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе специальный угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.
— Накоплю побольше, — говорит Кулаков, — а потом позвоню в обком, приезжайте, полюбуйтесь успехами передовика Петра Прохоровича.
И скостит гада. Кулаков дядька знающий, недаром до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди!".
И Зазыкин притворил дверь.
— Ну что скажешь, Соломон Ильич? — взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.
— Новость нехорошая, Петр Прохорович. Рабочие, слыхал я, письмо на вас в «Правду» накалякали.
— Анонимка? — уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.
— Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены…
— Куда же ты, анархист, смотрел? Не понимаешь, что ли, чем это и тебе пахнет? Безобразие! Кто организовал? О чем писали?
— Ничего я не знаю, они мне не говорят, тайком и подписи собирали. И будто бы и Крохмаль, и Гущин подмахнули… Как бы чего не вышло, коммунисты же они.
— Да–да, хорошо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право писать, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели — соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно — надо добросовестно работать, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и вопрос решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! — гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил подняться, приняв возглас в свой адрес.
Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по–товарищески протянул руку:
— Попытайся узнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.
Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осторожно, очень осторожно.
После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:
— Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не беспокойся, я сейчас приду сам, — и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя приспособилась темносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый макинтош китайского производства.
Осеннее солнце собралось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галереи. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный воздух, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так внушительно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и смежных зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.
У спекательного отделения, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой–нибудь метр, он устало замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, еще лилово–красные глыбы агломерата срывались вниз с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали еще на метр. И опять все начиналось в прежнем порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.
— Уже три думпкара набили, — с удовлетворением сосчитал Петлюк.
— Сто восемьдесят тонн готово, а еще нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал сегодня с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним полностью. Он и осядет до 105–106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу письма строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил…
Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что напротив завода «Двадцать девять», по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье — Второе. Круто повернув перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пройтись через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра «Комсомолец».
Вышел и Семён. Устало позёвывая, не спеша пошел, войдя в базар, овощными рядами. Любил Сенька Большой Базар с детства. Не раз мать приводила его сюда по воскресеньям.
За столом, уставленным чего душа желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.
