Дёрдь Конрад - Соучастник
Я заснул на балконе; в комнате звонит телефон, я, едва соображая, что к чему, беру трубку. Голос нейтральный, спрашивает меня. «Говорит полковник В. из полиции». «Вы же Н., а не В.», — отвечаю я: голос этот мне знаком. Впрочем, не все ли равно? Имен у него много, сейчас он как раз В.; он мой голос тоже узнает. Он слышал, я вернулся домой, и рад приветствовать меня в Будапеште; жалеет, что нарушил мой отдых. Где мой брат, что мне о нем известно? «О Дани? Ничего». Я мог бы сказать, что он уехал за границу; но я молчу. «В самом деле ничего? Куда ваш брат обычно уходит, когда нервничает?» «На футбол, там выкричаться можно. Или в бассейн, остыть». Полковник советует мне бросить шутки: Дани задушил свою сожительницу, Тери. Тишина. Да, и оставил письмо с признанием, просит его не разыскивать; он пишет, что собирается покончить с собой, полиция найдет только его труп. «Разве он не уехал за границу?» «Ага, видите: стало быть, вы все-таки знали, что он собирается за границу?» Короче говоря, на границе загранпаспорт у него конфисковали, ему велели вернуться домой. Мне должно быть известно: он был не в том состоянии, чтобы отправиться путешествовать за границу. Почему у него не забрали паспорт раньше? Потому что считали: сам факт, что паспорт у него в кармане, действует на него успокаивающе. Но в последние пару недель, как им известно, он был настолько взвинчен, что поездка за пределы страны серьезно бы повредила ему. Было в недавнем прошлом несколько случаев: люди, нуждающиеся в психиатрическом лечении, выезжали за рубеж и там окончательно теряли контроль над собой: совершали глупости, теряли деньги, документы, так что или они сами, или местные власти обращались за помощью к венгерским зарубежным представительствам. Дело, как правило, кончается тем, что секретари посольств вынуждены посещать соотечественников в психиатрических клиниках и искать средства, средства немалые, для их транспортировки домой. Ни одно государство, понятно, не рвется заполучить своих свихнувшихся граждан обратно. Знай я, что Дани творил в последнее время, я бы понял, почему его не пустили. Читал ли я то длинное, странное письмо, которое он на прошлой неделе разослал знакомым? Надо полагать, почтовый эксгибиционизм — семейная наша черта. Не читал? Интересно; выходит, только мне, родному брату, он его не послал. Обо мне там тоже, кстати, идет речь. Он там вспоминает всякие старые дела, обвиняет себя в предательстве, говорит, что был якобы осведомителем полиции. Ему бы лечиться в какой-нибудь закрытой клинике, а не шастать по заграницам. Им известно, что он навещал меня в деревне. Будь я более ответственным братом, я бы, конечно, оставил его в клинике. Директор бы его принял. С пограничной станции он вернулся в Будапешт ранним утром, труп и прощальное письмо обнаружили в девять утра, дверь он, уходя, оставил открытой. «Не сними вы его с поезда, он бы ее не задушил». «А если бы вы не отпустили брата, нам не пришлось бы снимать его с поезда. Вы ведь должны были заметить, что он болен. Но, в конце концов, ни вы, ни мы не вынуждали его хватать свою сожительницу за горло. Это он, хотя и в помраченном состоянии духа, совершил по собственной воле, а почему, неизвестно. Одним словом, женщину убили не мы, а он».
Куда он делся, они понятия не имеют. Полковник опасается, как бы он, пока его ищут, не выполнил свою угрозу. В общем, я должен помочь им его найти. Когда он был у меня в деревне, я как раз собирался уезжать оттуда, но полиция об этом не знает. Дани, следовательно, в курсе дела, что я сейчас в Будапеште: вдруг он зайдет ко мне. Надо отобрать у него все, что может служить орудием самоубийства; не исключено, что он запасся каким-нибудь быстродействующим ядом. От смерти его одно может спасти: если его арестуют. Получит, конечно, приличный срок, но будет жить, да еще и лечить его станут. Короче говоря, я должен на сей раз им помочь. Если я не желаю своему брату смерти, то наши интересы совпадают. Дани сейчас пятьдесят; если он выйдет лет через десять, у него еще будет долгая спокойная старость. Словом, мне надо как-то преодолеть свою антипатию к полиции: в данном случае они выступают скорее как спасательный, а не карательный орган. Он сожалеет, что нарушил мой покой, но уверен: после такого известия я все равно не смогу жить спокойно, даже если и откажусь сотрудничать с ними. А общими усилиями мы спасем брата, и у меня хотя бы совесть будет чиста. Итак, куда он мог деться? «Понятия не имею».
Полковник предполагает, что директор клиники сообщил мне: принудительное лечение мое закончено. Насколько полковнику известно, я могу вернуться в академический институт и продолжать, в добром здравии и с новыми силами, прежнюю работу. Но если, скажем, я чувствую, что устал, то можно досрочно уйти на пенсию. Ну, а если мне хочется жить за границей, они с удовольствием дадут мне паспорт, и я смогу уехать, даже надолго, на несколько лет, хоть один, хоть с женой. В общем, пожалуйста, у меня есть возможность решать, какое будущее себе выбрать. Но сейчас нам всем надо несколько дней заниматься братом; довольно того, что эта бедная женщина погибла. Давайте сделаем что-нибудь, чтобы из одной смерти не стало две. В этот трудный момент они очень рассчитывают на мое чувство ответственности. Голос замолкает; полковник ждет моего ответа. Ответа нет. Итак? «Я не знаю, где мой брат». «А если узнаете, обещаете позвонить нам?» «Повторяю, я представления не имею, где мой брат. Если он убийца, пускай его ищет полиция. Меня оставьте в покое». Полковник В., который, возможно, на самом деле Н., а возможно, и не В., и не Н, а еще кто-то, — говорит: он весьма разочарован, что я настроен так непримиримо. Он не может понять моего равнодушия; вероятно, я все-таки еще не вполне здоров. Ну что ж, если я не хочу им помочь, они тоже не станут мне помогать. «Мне не нужна ваша помощь». «Не нужна? Хорошо, это мы еще увидим». Но по крайней мере я должен пообещать, что, пускай я сам и пальцем не пошевелю, все-таки дам им знать, если брат появится у меня. «Господин полковник, сколько ваших людей расставлены тут, вокруг дома? Вам ведь мое сотрудничество требуется чисто символически. Чтобы я продемонстрировал свое верноподданичество. Чтобы, прежде чем вернуться на свою должность, я сдал в руки полиции своего брата, да еще и гордился, что нам удалось спасти его общими силами. Еще раз повторяю: не задержи вы брата, Тери сейчас была бы жива. Так что ваше сознание ответственности оказалось гипертрофированным, а потому неразумным». Полковнику некогда со мной спорить. У него определенно складывается впечатление, что моя антипатия к власти сильнее любви к брату. Но если я передумаю и у меня появится какая-то идея, я в любой момент могу набрать коммутатор полиции и попросить его к телефону. «Слушайтесь своей совести», — говорит он, прощаясь. «Слушаюсь», — отвечаю я, кладя трубку.
Я смотрю с балкона на улицу: перед домом стоит машина, в ней два огонька сигареты. На детской площадке, на скамье, сидит человек и явно наблюдает за мной; возле корчмы стоит еще кто-то с кружкой пива в руке и неотрывно смотрит в сторону подъезда. Ждут, не появится ли Дани? Но если он не хочет, чтобы его схватили, с какой стати он здесь появится? Об этом они и сами могли бы догадаться; но тогда чего они ждут, и зачем их столько? Наверно, чтобы хватило и на меня, если я выйду на улицу. Один или двое останутся здесь, остальные отправятся за мной, чтобы я навел их на след, даже если и не собираюсь сдавать Дани. Но им ведь известно, что я знаю о слежке; так что, пускай я догадываюсь, где он может быть, вряд ли они надеются, что я так глупо, с таким хвостом прошествую прямо туда. Или как раз в этом-то и дело: они подозревают, что я захочу от них избавиться, а чтобы этого не произошло, решили подстраховаться количеством? Есть шпики, которые бросаются в глаза, и есть незаметные; предположим, от первых я избавлюсь — и, считая, что я чист, пойду к брату: тут-то тайные соглядатаи и выйдут на арену. Или они воображают, что я стыдливо выбрал такой половинчатый способ отдать им брата? Дескать, привести их к нему безо всяких у меня не хватает решимости, но все-таки именно это я и делаю, сохраняя, даже перед самим собой, видимость, будто я не хотел, да они меня перехитрили? А может, в голове у них вовсе нет никаких таких хитроумных соображений, просто таков их обычай: если кто-то им подозрителен, они устанавливают за ним слежку, и слежку основательную, потому что людей у них много. Но почему я не хочу, чтобы они его схватили? Если бы я мог устроить Дани побег, пошел бы я на это? Нет, ведь он задушил Тери. Если бы я кого-нибудь задушил, как бы я тогда себя вел? Смиренно пошел бы в тюрьму? Сейчас мне пятьдесят четыре, через десять, если не все пятнадцать, лет будет почти семьдесят — и все это время провести в тюрьме? Многовато. Лучше всему этому положить конец. На месте Дани я бы тоже вскочил и смешал фигуры на доске. Может, он вовсе и не собирался убивать Тери: просто руки неудачно положил ей на шею. И слишком сильно сдавил.
