Дёрдь Конрад - Соучастник
Уеду отсюда, я здесь не нужен, не хочу ни с кем жить вместе. Не хочу касаться твоего тела: что из того, что оно лежит рядом? Я и тебя сумел забыть; хорошо просыпаться в одиночестве; а обеспечить себя — проще пареной репы. Мне лень все время прислушиваться к тебе — только ради того, чтобы время от времени полежать на твоем животе. Выбери себе одну женщину и люби ее до могилы — заповедь эту я не способен был ни соблюсти, ни высмеять. Я был твоим мужем; знаю: я непоправимо тебя оскорбил. Другие жены сначала немножко хвалят своих мужей, потом все с большим наслаждением ругают; душ, причесывание — и, раскрасневшись, бегут к нему. Мне в голову не приходит звонить своим прежним женщинам: что за дикое насилие над собой — бегать то к одной, то к другой. Со сколькими я ложился, только чтобы пополнить свой список; мы лежим, расслабленные, она щебечет; целая вечность, пока наконец я закрою за ней дверь прихожей. А эти вдохновенные действия, которые надо совершать над другим телом: поглаживать, мять, совершать толчки; душевная нежность или каторжная работа — кусок плоти вместо целого мира. Не хочу суетиться возле тебя; не хочу, чтобы надо было кому-то сообщать, что я иду в корчму; не хочу объяснять на рассвете, почему я никак не могу заснуть. Меня тянет прочь из дома, ты сварливо ворчишь, я не отвечаю; домой я не иду потому, что знаю, ты ждешь. Меня утомляет, что ты постоянно сопишь рядом, чего-то хочешь, живешь, требуешь, чтобы я беспрерывно радовался тебе. Ты здесь, ты говоришь чепуху, а мне приходится терпеливо отвечать. Сколько мне еще слушать твои детские воспоминания: например, как слон схватил хоботом соломенную шляпку бабушки. Я должен восторгаться, как ты седеешь, как ты не стареешь ни чуточки, даже морщины тебя только красят. Говорить ежедневно, как ты мне необходима. И да, и нет; я в общем спокойно могу без тебя обойтись. Ты не даешь мне забыть о себе, втискиваешься между мной и другими, хвастаешь, хнычешь. Сколько раз я слышал уже, что ты — старомодная, изысканная и гордая. Выскажи я, что я о нас с тобой думаю, ты расплакалась бы, ушла бы, потом вернулась; лучше — без этой сцены, лучше сэкономить немного нервов. Я чудовище, психопат, я оправдываю свои побеги; это я-то психопат? Когда я оказываюсь один, я тут же успокаиваюсь. Когда ты со мной, половина моего мозга обращена к тебе, даже тайные мысли мои принимают тебя в расчет. Не следи за мной, не указывай мне, не критикуй, не заискивай, ограничь свое присутствие в моей жизни. О, это пресное, унылое самоподавление! За что я наказан жить в этой стране и с тобой? Нас сблизила ненависть к диктатуре, ты приносила мне в тюрьму жареного цыпленка. Вечером ты одна входишь в пустую квартиру. Не жди меня, приведи мужчину, пусть он откроет бутылку, пусти его под одеяло к себе. Меня же — избавь от себя; пока я жив, я проживу без тебя, а потом — тем более.
6Или будь — как целых девять месяцев была матушка — моим приютом, моим мирозданием. Ради меня она ела, спала, защищала меня со всех сторон, в ней я чувствовал себя хорошо. В своем изгнании я ностальгирую по дышащему ее лону; я часто готов пожертвовать гордым сознанием, что я — сам по себе. Несправедливо, что я кончаюсь там, где моя кожа; все, что не я, сильнее меня — разве это не унизительно? Здесь я подвержен всяческим бедам, вынужден с боем продираться через свои дни. Меня никто не спрашивал, хочется ли мне воевать. Мрачный, вхожу я на ринг, где мне нужно попасть в солнечное сплетение чемпиону по боксу.
Не знаю даже, кто я такой вообще. Относительно будущего я всегда по эту сторону, относительно прошлого — всегда по ту. Я уже не тот, кем был, и еще не тот, кем буду. Зачем каждый миг вытеснять меня из прошлого? Зачем у меня отбирают все, что мне хоть немного знакомо? Прокрадываться домой мне позволено лишь звериной тропой мечты, хотя всеми ощущениями своего тела я хотел бы быть дома.
Пока ты так упоительно взвизгиваешь, лоно твое каждой клеткой разговаривает со мной. Я всплываю из него лишь затем, чтобы погрузиться опять. Когда ты со мной, я не хочу быть настороже, обойми меня, укрой, поддержи во всех моих нуждах; не будь собой, будь мной. Не торгуйся: ты любишь меня, лишь когда я хороший. Люби и тогда, когда я злобен и глуп. Я отношусь к тебе с подозрением, я испытываю тебя: долго ли ты выдержишь?
Кому будет приятно, если разъяренные люди с оружием в руках вытащат его из теплой толпы и рявкнут: бего-ом марш! Марш — туда, где ты всегда на глазах! Лагерная охрана неисповедима: выпустили, велели бежать изо всех сил, дали небольшую фору. И на мотоциклах, верхом — в погоню! Малоутешительный рекорд — если схватят меня, ко всеобщему удивлению, далеко от лагеря. Я бы мог заупрямиться: мол, не побегу, останусь на месте; но — ладно, черт с ним, пускай лучше буду считаться беглым зэком. А коли так, то чего удивляться, если правоту мою не признают даже те, в чьем одобрении я позарез нуждаюсь.
Если уж так сложилось, что даже коварное тело мое — всего лишь камера-одиночка, где скудная меблировка принадлежит тем, кто пытается меня запугать, то, извини, тут волей-неволей становишься подозрительным и начинаешь думать, что жалкая моя мечта о некотором тепле лишь делает меня уязвимее, с потрохами отдавая меня в руки тем, кто твердит, что положиться мне не на кого, и советует сдаться. Ты делаешь меня слабее; эту невероятную пустоту, которая есть я, на самых опасных участках пути мне все-таки нужно нести самому. От болезни — от иллюзии, что я должен устоять на своих ногах — ты меня вылечить не способна.
Я встроил себя, вплел себя во все, что со всех сторон меня окутывает, и тебя мне тут было мало. Ежедневно я погружался в теплую ванную, в знакомую улицу, в свой институтский кабинет, в повседневные дела, в манеры свои и привычки, потом снова — в пальто, в корчму, в домашнее кресло, в книги, пока опять не оказывался в теплом убежище между твоей спиной и стеной.
Все это — больше, чем ничего, но не так уж в конечном счете много. Хорошо смеется тот, кто смеется последним; голову готов дать на отсечение: последним смеяться не мне. Я могу шутить, сколько влезет, но финал партии будет столь же не смешон, как не смешна упаковочная бумага, которой накроют меня санитары, когда им уже нечего будет делать с той штукой, о которой сейчас я пока говорю в первом лице единственного числа.
Тебе тоже удастся далеко убежать от ограды лагеря. Соседи по камерам, мы перестукивались с тобой через стену. Мы и платками машем так, что ясно: уходящий поезд только сделал нас ближе друг другу. Если бы в данный момент я мог увидеть тебя в какую-нибудь подзорную трубу, мне наверняка понравилось бы то, что ты как раз делаешь. Меня несказанно интересует, куда он ведет, твой путь, который не параллелен моему. Некоторое время мы сопровождали друг друга, сейчас каждый свернул в своем направлении.
7Жена в любую минуту может вернуться домой, испуг, потом радость. «Твоя комната ждет, вселяйся, — сказала бы она, — начнем все сначала»; в этом «начать сначала» у нас большой опыт. Когда я замолчал и канул в клинику, она была очень усталой. Если она не заботится о себе, то я, наверное, не буду тем более. Другое дело, когда я был в тюрьме; собственно, без тюрьмы я с радостью обошелся бы, но ведь не я туда себя посадил; а сейчас, когда я играю в сумасшедшего, она не обязана оставаться одна. Почувствовав, что я ослабел, она оставила меня в мгновение ока. С какой стати она должна жертвовать всей своей жизнью ради человека, который скорее сумасброд, чем сумасшедший! Пока я, в домике на околице деревни, вечерами ждал докторшу, она ужинала со своим другом, утром они просыпались вместе, выходили на люди, она уже не скрывала его, они стали парой и сами привыкли к этому, как привыкли другие. Друг ее, может быть, переедет теперь обратно в свою квартиру, но она не порвет с ним отношений: ночь будет спать у него, другую — дома. Не только ведь мужики рады, когда у них несколько любовниц: она тоже справится с нами двумя. Каждая вторая ночь — для меня даже много; я люблю перед сном почитать в постели, свет лампы никому не мешает, ты ни на кого не натыкаешься под одеялом, не нужно держать книгу в левой руке, потому что ее голова устроилась на моем правом плече, ну и — сон без всяких помех, нет напряженного ожидания, что к тебе в любой момент могут обратиться. Центр тяжести переносится на того парня: пускай он потрудится, пускай он доказывает моей жене, что она еще вовсе не старая; я достаточно потрудился на этой ниве, а женщины к сорока годам все более ненасытны. И все же я бы не радовался, что она уходит по вечерам, и холодным взглядом изучал бы ее лицо, когда она появляется, свежая, на другой день утром; она была бы веселой, я — хмурым. Вечером, если она остается дома, я замечаю, что ей неспокойно, жаль друга, который сейчас один, и тревожно, что, может, и не один вовсе. Однажды мы втроем отправляемся в кино, потом ужинать, после этого друг заходит к нам пропустить рюмочку; я их развлекаю; милые, улыбчивые лица. В один прекрасный момент я говорю: «Ну, я ложусь, а ты, если хочешь, еще посиди». Две благодарные пары глаз, дружелюбный завтрак втроем, умные разговоры; почему бы этому молодому человеку не переселиться сюда, у меня все равно нет сына. Бесплодный мужчина и женщина, которая еще способна родить, хотя времени для этого у нее уже немного; в общем, жена перестает предохраняться. И объятия приятней, если женщина не прочь забеременеть; новый этап жизни, омоложение. И если даже парень через несколько лет исчезнет, я останусь ребенку отцом. В этом возрасте сердце бездетного человека младенцу завоевать труда не составит. Иногда до меня доносятся сладострастные стоны жены; я ревниво прислушиваюсь: громче ли, чем со мной? Способен ли я удержаться и не видеть их мысленно в этот момент? Хотя я, конечно, думаю в первую очередь о жене, однако вижу перед собой и ее друга, и во мне пробуждается любопытство: хочется увидеть их не в воображении, а живьем. «Приходи и ты тоже», — говорит однажды жена; возможно, в тот день я все же к ним не пошел бы — они сами явились бы попозже ко мне. Жена совсем бы не возражала, если бы мы ласкали ее оба, с двух сторон; возможно, у нее уже был такой опыт и он не показался ей неприятным; я тоже, бывало, чувствовал себя неплохо с двумя девушками в постели. Надо полагать, в голове у нее мелькает иной раз эта мысль: пускай ее касаются четыре руки, пускай и с живота, и со спины к ней прижимаются сразу два знакомых тела. Она любит нас обоих, мы же и вдвоем утомимся, прежде чем утомим ее. Но можно ли втроем находиться в одной постели и не касаться третьего тела? Если ты обнимаешь одного, то трудно не тронуть другого; тело — тело, оно теплое, и не такая уж большая разница, что у одного половой орган — впадина, у другого — выступ. Жена свела бы меня с этим парнем; женщина иногда — лишь мост, лишь связка между двумя мужчинами. Отцовство, гомосексуальные отношения, подавляемая ревность — многовато для меня этого; разве недостаточно еще было в моей жизни нарушений естественного порядка вещей? Я в их любви — третий лишний. Мне не нужны они вдвоем. Для меня это означало бы боль, борьбу с собственным тщеславием, взламывание собственных замков. Теперь, когда мне за пятьдесят, стискивать глотку жены; или — завести себе мужчину-любовника? Чувствовать, под застывшей своей любезностью, что ты замкнут и ненужен в этом переплетении? Чтобы мне было больно, что они вдвоем — уже они, а мы вдвоем — уже не мы? Меня привлекают куда более простые задачи, чувственность начинает переселяться в глаза, брезгливо сторонясь шумливой и потной похоти. Прежде я слишком часто вмешивался в жизнь других, сейчас у меня пост, в их жизнь я не стану лезть. В этой квартире я не нужен; я свободен; я ухожу.
