Уильям Бойд - Нутро любого человека
Возвращаюсь в квартиру, пытаюсь успокоиться. Иисус Христос задроченный. Да она выглядит на все двадцать пять, какие там девятнадцать — не говоря уже о шестнадцати. Как я, в мои лета, при такой разнице в возрасте, мог бы понять, что девятнадцатилетней женщине на самом деле шестнадцать? Лайонел — и тот не смог. Эти девочки, эти юные женщины подрастают так быстро. Взять ту же Гейл — я бы сказал, что на вид ей уже немного за двадцать. Впрочем, все эти оправдания, все ссылки на особые обстоятельства ничего уже не изменят. Звоню Джерри Шуберту, описываю ситуацию. Он выслушивает меня. Выглядит все не очень, Логан, сдержанно сообщает он. В штате Нью-Йорк половые отношения допускаются лишь после семнадцати лет. По взаимному согласию или нет, они могут предъявить тебе обвинение в изнасиловании третьей степени. В изнасиловании? И что мне делать, Джерри? — спрашиваю я. Он молчит. Что мне делать? Я тебе этого не говорил, произносит он, но я бы на твоем месте убрался из города, и побыстрее.
Что я и сделал. Сижу теперь в потеющем, лишенном кондиционеров Лондоне, Англия, в гостиной моего дома на Тарпентин-лейн.
Я повесил телефонную трубку. Уложил все самое необходимое в три чемодана. Выставил растения на пожарную лестницу и по телефону вызвал такси. Заехал в галерею, оставил ключи, сказав, что у меня внезапно возникла необходимость съездить в Европу. Меня отвезли в „Айдлуайлд“[195], и я купил билет до Лондона, „Ти-даблью-эй“. Позвонил в кафе Монди, чтобы оставить ей сообщение. Как это ни поразительно, она оказалась на месте. Они придут за тобой, сказал я: раз они знают, где ты живешь, так знают и где работаешь. Мне все равно, ответила она. Я рассказал ей о том, что собираюсь сделать, дал мой лондонский адрес и номер телефона и попросил вернуться в семью, подождать, пока ей не исполнится семнадцать. Откуда ты? — спросил я. Из Аламиды, — ответила она. Возвращайся в Аламиду, сказал я, и напиши мне, когда тебе и в самом деле исполнится семнадцать. Я люблю тебя, Логан, сказала она. И я тебя тоже люблю, ответил я, и ложь эта слетела с моих губ без малейших усилий.
Африканский дневник
Следующие несколько месяцев Логан Маунтстюарт провел в Лондоне, пытаясь утрясти — на расстоянии — свои нью-йоркские дела. Были написаны письма к друзьям; Хельма, следуя инструкциям ЛМС, распродала его мебель, упаковала все имущество в ящики и отправила их в Лондон. Банковские счета были закрыты, просто счета — оплачены и так далее. Насколько знал ЛМС, ордер на его арест не выписывался, громкого скандала не произошло и никакой речи о возможности привлечения его к суду не шло. По сообщению Хельмы, в следующий за отъездом ЛМС понедельник двое мужчин заходили в галерею, разыскивая его, но им было сказано, что он уехал в Европу. ЛМС встретился в Париже с Беном Липингом и рассказал ему о случившемся. Бен проявил типичное для него понимание, сказал, чтобы ЛМС ни о чем не тревожился, и сразу начал искать на замену ему человека, который мог бы управлять нью-йоркской галереей. Чтобы обзавестись какой-то начальной наличностью, ЛМС продал „Братьям Липинг“ свою коллекцию картин и рисунков. Он написал Наоми Митчелл, что его внезапно отозвали в Лондон и получил в ответ вежливые сожаления. Сердце ЛМС не разбилось и, как то было совершенно ясно, ее тоже. Казалось, все находится более-менее под контролем. Однако ЛМС никак не мог успокоиться окончательно, он пребывал в постоянном ожидании того, что длинная рука правосудия США протянется через Атлантику, выдернет его из Лондона и вернет назад. Именно поэтому, весной 1965 года он подал заявление о приеме на должность лектора Отделения английской литературы Университетского колледжа Икири, Нигерия. После проведенного в Лондоне собеседования ЛМС этот пост получил. Друзья думали, что он сошел с ума, ЛМС же твердил, что ему необходимо как-то изменить свою жизнь. Кроме Бена Липинга, Джерри Шуберта и семейства Шмидтов, никто так никогда и не узнал истинной причины его стремительного бегства из Нью-Йорка. В Нигерию ЛМС выехал 30 июля 1965 года. Африканский дневник начат в 1969-м.
1969
Воскресенье, 20 июля
Дэвид Гаскойн[196] сказал мне однажды, что единственный смысл ведения дневника состоит в том, чтобы сосредоточиться на личных, повседневных мелочах, а о великих и значительных событиях, происходящих в мире в целом, попросту забыть. О них все равно напишут в газетах, сказал он. Мы вовсе не хотим знать, что „Гитлер вторгся в Польшу“, — нам куда интереснее, чем вы сегодня завтракали. Если, конечно, вы не находились в Польше, когда Гитлер вторгся в нее и помешал вам позавтракать. Полагаю, это не лишено справедливости, но я почувствовал, что мне стоит снова взяться за дневник, хотя бы потому, что, вот сию минуту, я выходил в мой африканский сад, чтобы посмотреть на луну. Посмотреть и подивиться тому, что двое молодых американцев прогуливаются сейчас по ее поверхности. Думаю, даже Гаскойн простил бы мне это.
Ночь стояла ясная, лунный свет заливал сад. Привычная старая луна висела, окруженная смутным ореолом, над моей головой, белесоватая в мирном черном небе. Я прошел в сад, подальше от света, который отбрасывался моим домом. И направился к соснам-казуаринам, стоящим в конце подъездной дорожки, там, где земля начинает уходить вниз. Порыв ветра качнул ветви огромных деревьев, заставив их зашептаться. Я потопал ногами, вдруг вспомнив о риске нарваться на змей и скорпионов, и глянул вверх, дивясь.
Я слушал новости по „Всемирной службе Би-би-си“, в приемнике потрескивали обычные помехи, и я впервые в жизни пожалел, что у меня нет телевизора. Возможно, стоило дойти до дома Кваку[197]. Однако, в конечном итоге, я отдал предпочтение моему воображению.
Странное — головокружительное — чувство охватило меня, пока я смотрел в небо и думал об этих людях на луне. Я испытывал и грусть, и странную уничиженность. Грусть, потому что если и существует для человека моего возраста пример безудержно галопирующего прогресса, так это, наверное, он и есть. Когда я родился, первые домодельные летательные аппараты из дерева и парусины всего четыре года как поднялись в небо. А ныне, через семьдесят семь лет после братьев Райт, я стою здесь, в африканском саду, и гадаю, каково оно — быть там и смотреть сюда. И уничиженность при мысли, что мы, бедные вилкообразные существа ухитрились свершить такое. Соображения эти банальны, я знаю, но менее справедливыми они от того не становятся. К тому же, они, вероятно, подтверждают своим примером закон Гаскойна насчет ведения дневника. События великой важности в пересказе что-то теряют. Ужинал же я омлетом и пивом.
Вернулся в дом, запер дверь и записал это, усевшись за стол в большой комнате. Сквозь противомоскитную сетку окна различалось тление сигареты Самсона у дверей гаража [Самсон Ике, ночной сторож ЛМС]. Все тихо, в мире все благополучно. В конце следующей недели буду уже в Лондоне — первое мое возвращение домой за два с половиной года. Полагаю, все угрозы со стороны закона теперь уже улеглись. Дело Лауры Шмидт, должно быть, завершено, наконец, и закрыто. Надо думать, я в безопасности.
Пятница, 25 июля
Тарпентин-лейн. С тех пор, как я был здесь последний раз, в конце улицы открылся гараж, и из его переднего двора несется музыка, под которую молодые механики ковыряются во внутренностях потрепанных машинах и по чему-то там колотят. Приходится держать фасадные окна закрытыми, хотя лето стоит жаркое, воспаленное. Надо мной поселилось семейство сикхов, — очаровательные, всегда готовые помочь люди, — но у них трое маленьких детей, которые, похоже, занимаются только одним: носятся над моей головой по комнатам. Я скучаю по моему большому африканскому дому с его затененной верандой и садом в два акра.
Я заново покрасил квартиру и настлал поверх гуммированной пробковой плитки ковер. Если не считать Пикассо над камином, здесь все по-прежнему голо и функционально. И все же, несмотря на городские шум и беспокойство, я чувствую, что здесь мой дом. Не была ли покупка этой простенькой квартирки самым умным, что я сделал за мою полуразвалившуюся жизнь? Ночами я читаю в моем покойном кресле, слушаю музыку. За оставшиеся от отпуска недели нужно будет навестить тех немногих старых друзей, какие у меня еще остались — Бена, Родерика, Ноэля, Уолласа, — привести в порядок мелкие, незаконченные дела. В настоящее время я обеспечен довольно прилично — ухитрился сэкономить немалую часть жалования, которое получаю в У. К. Икири, — однако я вдруг осознал, что запасы моих средств уменьшаются. Уоллас договорился о встрече с редактором нового посвященного злобе дня и экономике журнала „Форма правления“ (название неудачное, но достаточно сентенциозное). Им нужен кто-то, способный писать о Биафре и о тамошней войне[198].
