Василий Аксенов - Ожог
В шалаш Артемиды вползли трое: Емельян Пугачев, Ринго Кид и Враг Народа. Последнего нельзя было не узнать: темно-серый костюм с отглаженными лацканами, галстук, жилет, английские шпионские усики, холодные глаза – типичный враг народа.
– Я вас узнал, Враг Народа! Но вы не смущайтесь, я сам по происхождению враг народа. Я люблю свой русский народ и его врагов. Яблоко от яблони недалеко падает. Кадры в период реконструкции решают все. Входите и не смущайтесь, вы, Емельян, вы, Ринго, и вы, любезнейший Враг Народа. Приветствую вас в шалаше Артемиды. Искренне. Анатолий фон Штейнбок, эсквайр.
Гурченко, Филин и Инженер переводили взгляды с Ленки Перцовки на мальчишку фон Штейнбока, который в незаправленных еще штанах валялся в углу Ленкиной «фатеры» на лоскутном одеяле.
– Ты, Ленка, у меня допляшешься, – с затаенной тоской сказал Филин.
Перцовка оскалилась в хулиганской улыбке:
– А я чо? Это его Шило угостил.
– А ты чего с ним делала?
– А чего я делала, это без разницы. Я чистая, вчерась проверялась, а с сифилитиками ничего общего.
– Я тебе нос откушу, – тоскливо и нестрашно пригрозил могущественный Филин.
На Саню Ленкины бандитские чары не подействовали. Он попросту залепил ей сокрушительную пощечину и спросил:
– Есть за что?
Ленка Перцовка на пощечину не обиделась, а только улыбнулась Сане глазами из-за острого плеча. Она поправила подушку под головой блаженно мычащего Толи и закурила цигарку, тоже не очень-то безвредную.
– Послушайте, вы, дети подземелья…
Инженер с неприятной улыбкой оглядел присутствующих. Толя не без оснований назвал его Врагом Народа. Он действительно был во вражде с народом и всю свою сознательную жизнь активно и деловито боролся против народа, то есть против любимых народом «батьков» и против любимой народом системы единодушия. Среди колымского лагерного люда были и такие невероятные люди – участники настоящих, а не сочиненных НКВД заговоров и оппозиционных групп. Эти редчайшие люди, как правило, приспосабливались к неволе гораздо лучше, чем бесчисленная армия «невинно пострадавших».
– Послушайте, дети подземелья, – заговорил Инженер пренеприятнейшим голосом, – ваши оперные сцены разыгрывайте без меня. У меня всего пятнадцать минут. Вряд ли будет полезно для дела, если облава выловит в тепловой яме вместе с урками и проститутками помощника главного механика Нагаевского порта. Давайте к делу. Итак, мы установили, что после выгрузки этапа команда «Феликса» начинает жрать спирт и бдительность на борту значительно слабеет. Вопрос стоит так: брать пароход с пирса или проникнуть на борт и взять его уже в море? Между прочим, вы уверены, что пацан спит?
– Кемарит свежачок. – Ленка погладила Толю по волосам.
Я спал или не спал, но что-то видел, во сне ли, наяву ли, в будущем или в прошлом. Я где-то стоял, куда-то бежал, на чем-то ехал, зачем-то лежал под стеклянной стеной, за которой группа страшных людей замышляла дерзкий захват теплохода «Дзержинский» для бегства в Америку.
Я оглянулся в тоске на свою родину и увидел выжженный солнцем асфальтовый двор и белую стену, вдоль которой шла рыжеволосая женщина в ярчайшем сарафане. А я стоял в тени мелколистой акации и чувствовал, как рядом шлепает о бетонную набережную усталое море. Море устало от набегов на берег, а кипарисы устали от фотосинтеза и еле шевелили усталыми верхушками. Я никогда прежде здесь не был, но знал, что это моя усталая родина. Все вокруг устало, и только лишь эта женщина была бодра и шла быстро по раскаленному асфальту, небрежно отмахивая на ходу тяжелые рыже-пегие волосы и выбрасывая из босоножек мелкие камушки и морща нос и улыбаясь с вызовом, с дерзостью, с хулиганством кому-то невидимому; как будто бы мне, как будто бы Алиса…
Когда-нибудь мне будет сниться ее бедро под моей рукой. Выясняется, что зековоз с гордым именем рыцаря революции был раньше голландским кабелеукладчиком и мирно себе укладывал кабель в Атлантику, покуда наши братья по классу, германские наци, не взяли его в плен. Потом уже Черчилль или Трумен, а может быть, маршал Бадольо подарили его как военный трофей нашему рыжему таракану в обмен на табун донских скакунов. Ну, а у тараканища главная забота – зеки: голландец-кабелеукладчик стал польским выродком-зековозом.
Во сне, или на шахматной доске, или на песчанных откосах детства среди сосновых лесов, так нежно освещенных тихой зарей, а может быть, и в сыром папоротнике, в кротовых норках передо мной открылся весь план заговорщиков, врагов родины, народа и УСВИТЛа.
У них есть оружие. Они пустят его в ход. Мирные, ничего не подозревающие вохровцы попадут вместо любимого Ванинского порта в Иокогаму или Сан-Франциско, и там, вместо родных покорных зеков, их будут ждать агрессивная военщина, дурманная кока-кола, жвачка-отрава и шумовая музыка джаз.
Я не поеду. С родиной очень много связано. Больше, чем вы думаете, капитан Чепцов. Именно Родина в лице двух старух, одной рязанской, другой вятской, стояла на крыльце в июльскую ночь 37-го года и выла в голос, глядя, как чекисточка-комсомолочка запихивала в зашторенную «эмку» меня, то есть пятилетнего последыша врагов моей Родины, то есть моих родителей. Конечно, конечно, капитан, зашторенная «эмка» – это тоже моя Родина!
Родина скреблась голыми сучьями в окна детприемника. О какое серое, какое сырое небо у моей Родины!
Она проводит медосмотры в военкомате. Встань спиной! Нагнись! Натужься! Моя Родина не любит, когда из заднего прохода выскакивает шишка. Она, как и всякая блядь, любит молодых солдат без геморроя.
Когда-нибудь таинственной ночью я лягу с моей Родиной в постель, и проведу рукой по изгибу ее бедра, и положу ладони на ее груди, а она притронется своим животом к моему животу и будет шептать, что любит, и будет просить взаимности.
Вместе с Родиной мы отметим двадцатилетие жизни, тридцатилетие жизни… Она позовет меня в свои ночные скверные и прекрасные города, в оскверненную ею самой столицу, она насвистит мне в уши мотив тоски по иным странам. Пьяное космическое небо, история виселиц, барабанного боя, моя еврейская Россия, мой картонный, фанерный, кумачовый социализм, такой родной и такой тошнотворный. Моя Родина решила захватить свой собственный плавучий кусок, голландский кабелепрокладчик, зековоз «Феликс». Наследники Родины, беглецы, дезертиры, свободные люди, чефиристы, потомки Пугачева, русские ковбои замыслили дерзновенное!
Моя Родина не дерзновенна. Она хоть и жестока, но смиренна. Она дышит через рот, у нее аденоиды, заложенные сталинизмом ноздри, на ее прекрасном, как купола Троицкой лавры, лбу имеются прыщи. Моя Родина схватится на палубе в смертельной борьбе. Моя Родина хочет удрать от себя в Америку.
Я не хочу удирать! Я поворачиваюсь с боку на бок – из прошлого в будущее. Не увозите, не увозите, не увозите меня в Америку!
Толя проснулся, когда лица его коснулся луч утреннего солнца. Луч пришел сверху, из люка, и в нем теперь мирно плавали пылинки, как будто дело было на даче. Вместе с лучом в Толино сознание проник мирный утренний разговор.
– Говорят, Сталин решил продать Колыму Авереллу Гарриману, – сказал где-то поблизости голос Пантагрюэля.
– С людьми или без? – очень живо поинтересовался другой голос, возможно, вечного соперника, Николая Селедкина.
– Факт – с людьми. Так что дави вшей, Николай. Вшивых в Америке жгут электричеством.
– На знаменах Джефферсона и Линкольна записана Декларация прав человека! – торжественно, но не очень серьезно проговорил где-то Профессор.
– Человека, а не зека! – вставила Ленка Перцовка. – Проститутки и в Америке будут людьми, а вот дрочилы пойдут на навоз.
Вступил авторитетный басок Высокого Поста:
– Сталин и Герберт Уэллс договорились так: Колыму передаем без людей. Следует очистить поле для частной инициативы, потому что советский человек к капитализму не приспособлен…
Толя обнаружил себя лежащим на лоскутном одеяле. На том же одеяле спал замечательным чистым молодым сном Саня Гурченко. Рядом с ним Ленка. Она курила, одной рукой носила цигарку из-за головы ко рту, а другой поглаживала Санины кудри. Голова Санина покоилась на ее животе.
В ногах у этой пары, нелепо изогнувшись, валялся растерзанный Инженер. От его английского стиля не осталось и следа: галстук развязался, пиджак запачкан белесой слизью, штанина задрана, видны эластические подтяжки и спустившийся шелковый носок. Рядом с его оголенной, неприятно белой ногой лежали маленький шприц и несколько разбитых ампул.
Привалившись спиной к стене, сидел Филин. Руки его были сложены на коленях, грудь мерно дышала, он спал, но глаза его были открыты. Впрочем, глаза были открыты, но зрачки-то закатились внутрь черепной коробки, голова Филина напоминала античную скульптуру.
