Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
Бес Страха затрясся от ужаса: весь его Страх вернулся к нему, покинув Диковинных Существ. И тогда Диковинные Существа обратно превратились в людей, таких, как мы с вами, и они накинулись на Некоторого Зверибога и разорвали его на две части – на Зверя и на Бога, а потом разорвали на две части каждую из этих частей, а потом еще и еще раз, и так до тех пор, пока от него ничего не осталось.
Гбеду, королевские барабаны, продолжают бить, Диковинные Существа, превратившиеся в людей, танцуют и поют:
Густою тьмой накрыла нас ночь,
Как нам найти дорогу домой?
Отец Богов Всенасветемогущий танцует и поет:
Река никогда не бывает столь глубока,
Чтобы рыбы не видели неба.
И тьма Чернейшей ночи не может сбить
Белесого от проказы человека с пути,
Ряженый скроется за густою листвой,
Ребенок найдет дорогу домой.
Абику танцуют и поют:
Ночь, дающая абику жизнь,
Расцветает смертельным утром,
А схватки родов рождают крик,
Исторгаемый хваткой смерти.
Созревшее лоно рождает плод,
Но созревший плод умирает –
Мать дарует Абику смерть –
Вечную его праматерь.
Отец Богов Всенасветемогущий танцует и поет:
Стрела, стремительный парус ладьи,
Серебристый туман мечты,
Лучик, взрезающий на пути
Немую черную стынь,
Челнок, ткущий над черной волной
Воздушное полотно.
Он ширит круги – всеобъемлющий ум
Над бездонным безмолвием волн,
Он летит, прорезая безбрежную тьму
Белым немым лучом.
Диковинные Существа, превратившиеся в людей, танцуют и поют:
Вот мы и не чувствуем тяготенья земли
Странные голоса направляют наш путь…[1]
Так закончилось мое путешествие в Город Мертвых. А теперь разрешите мне произнести три здравия – пусть они и завершат мой рассказ. Да будет наш мир по-настоящему нашим, да возмужают черные народы в силе и мудрости своей, да не отстанут они больше никогда от других наций земли – ура, ура, ура, – и дай мне Бог не ошибиться, считая, что мой рассказ понравился вам.
* * *Женщина убирает за ухо светлый локон. – Ну же, – говорит она, – иди сюда, иди сюда, мой маленький!
Это только ей кажется, что комната совсем крошечная, – для младенца, начинающего ходить, комната огромна. Неуверенно он делает первый шажок, губы кривятся, сейчас заплачет.
Женщина подбегает, протягивает палец – на, держись!
Она пахнет теплым телом, крепким сном, покоем, молоком.
Ребенок едва заметно улыбается, и гримаска, чуть вздернувшая вверх уголки рта, отзывается в сердце женщины болью и счастьем. Вот так и его отец, думает она, и откуда только оно берется?
Большой, красивый, сильный мужчина – и крошечный младенец, не способный шагу ступить. Они ведь даже не видели друг друга ни разу, а поди ж ты! Одна и та же улыбка, один и тот же изгиб губ.
Наш сын! – думает женщина и прижимает к себе ребенка.
Почувствовав знакомый запах, мальчик теребит платье, морщит ткань упрямым кулачком, тянется к материнской груди. Женщина садится поудобней, скидывает бретельку с плеча. Упругие твердые губы обхватывают сосок.
Настойчивей самых страстных любовников, требовательней, чем любой мужчина, который был с ней; решительней, чем самый любимый, незабываемый, единственный – его отец.
Крохотная попа целиком умещается в ладони. Он такой маленький, думает женщина. Такой маленький, что ему никто не нужен, кроме меня.
Она сидит на полу, прислонившись к стене, младенец сосет грудь, солнце косым лучом делит комнату, светлый локон упорно лезет в глаза, но теперь не убрать – руки заняты.
Он такой маленький, повторяет про себя женщина.
Высокий мужчина стоит в дверном проеме, улыбается презрительно и нежно. Он задержался всего на мгновение, перед тем как уйти навсегда.
Прошлое или будущее, отец или сын?
Конечно, он уйдет, говорит себе женщина, но это еще когда будет. Впереди еще вон сколько лет, пятнадцать, может быть, и все двадцать, а сейчас он совсем маленький, волноваться нечего.
Волноваться нечего.
Она знает – сколько бы времени ни прошло, что бы ни случилось, никто не отберет это утро, запах молока и счастья, косой луч солнца, детские губы, сжимающие сосок.
Мой сын, говорит она шепотом, мой сын, мой.
15
1942 год
Последний год
Весь Париж стучит деревянными подошвами, кожа ушла на нужды армии. В пять утра в Bon Marché выстраивается очередь домохозяек – за маслом и хлебом. В телефонных будках иногда находят листовки «мы все – с генералом де Голлем», но нацистские офицеры ходят по улице без оружия. Сталинградская битва еще не началась, а до высадки в Нормандии – два года.
Мадам Анн Дюран возвращается домой. В сумке лежит фуагра, камамбер и кусок говяжьей вырезки – на черном рынке можно найти что угодно, были бы деньги. Призрачный февральский воздух туманом сгущается за ее спиной.
Она открывает тяжелые двери парадного, проходит мимо привратницкой.
– Добрый день, мадам Дюран, – говорит консьержка. – Пока вас не было, к вам заходил молодой человек с девочкой…
– С дамочкой? – удивленно переспрашивает мадам Дюран.
– Нет, с девочкой. Маленькая девочка, года два-три, я думаю, – неуверенно говорит консьержка: у нее нет детей, и у мадам Дюран тоже. – Он оставил вам чемодан и письмо.
Кожаный потертый чемодан, перевязанный шпагатом. Конверт – из серой бумаги, имя написано неровным почерком.
– Спасибо, – говорит мадам Дюран. – Это, наверное, родственники из деревни передали.
Консьержка знает, что она врет, но, в конце концов, ей-то какое дело? Мадам Дюран забирает чемодан и поднимается по лестнице к себе на второй этаж.
Бумажные лоскуты рассыпаны по столу, как обрезки шелка на полу ателье, вот только цвета пожухли, под стать февральским сумеркам. Блеклые, серые листки… лиловые, выцветшие каракули; каллиграфический бисер; неразборчивая вязь чужого алфавита.
С улицы – дробь деревянных подошв, словно стук кастаньет. Мадам Анн Дюран наклоняется над россыпью писем. Сухая бумага в сухих пальцах, на указательном все еще чудится слабый след, напоминание о кольце, скормленном молоху черного рынка.
Кто же захочет поститься в масленицу, кто голодным встретит мардигра?
На секунду – словно включили волшебный фонарь, словно серые глаза Анн приобрели рентгеновское зрение – перед ней проносится видение: ярко освещенная зала, кружащиеся пары, женские платья, перешитые Ниной Риччи из довоенных новинок, кокетливые улыбки, раскрасневшиеся щеки… над возбужденными лицами – радостные шляпки от Альбуи – тюль, вуали, ленты и страусиные перья… хотя кое-кто, опережая моду, уже накручивает тюрбаны из шелковых платков Hermes с их идиллическими сельскими пейзажами, патриотически-галльскими петушками и призывом вернуться к земле… танцующие женщины, счастливые, что вместо стрелок, нарисованных на голых ногах, могут позволить себе настоящие шелковые чулки… а рядом с ними – их кавалеры… волевые лица, скрип кожаных сапог, ладно сидящие мундиры, снисходительные улыбочки победителей. На тулье-другой мелькнет изображение черепа, как memento mori, как едва различимый намек на старую новеллу Эдгара По…
