Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
На секунду – словно включили волшебный фонарь, словно серые глаза Анн приобрели рентгеновское зрение – перед ней проносится видение: ярко освещенная зала, кружащиеся пары, женские платья, перешитые Ниной Риччи из довоенных новинок, кокетливые улыбки, раскрасневшиеся щеки… над возбужденными лицами – радостные шляпки от Альбуи – тюль, вуали, ленты и страусиные перья… хотя кое-кто, опережая моду, уже накручивает тюрбаны из шелковых платков Hermes с их идиллическими сельскими пейзажами, патриотически-галльскими петушками и призывом вернуться к земле… танцующие женщины, счастливые, что вместо стрелок, нарисованных на голых ногах, могут позволить себе настоящие шелковые чулки… а рядом с ними – их кавалеры… волевые лица, скрип кожаных сапог, ладно сидящие мундиры, снисходительные улыбочки победителей. На тулье-другой мелькнет изображение черепа, как memento mori, как едва различимый намек на старую новеллу Эдгара По…
Лихорадочный карнавал, dance macabre, пляска грядущей смерти.
Но сама мадам Дюран с 14 июня перестала принимать приглашения, как будто внезапно вспомнила о трауре по мужу, вот уже два года как упокоившемуся в семейном склепе, а может быть, наоборот – приготовилась к трауру по бывшим любовникам, друзьям и подругам, по всем, кому предстоит умереть.
Анн разглаживает пальцами пожелтевшую бумагу – надо же, сколько писем хранила Ариадна! И что теперь делать с ними? Ну, конечно, переложить в неприметную шляпную коробку, спрятать в дальний шкаф и продолжать верить, что когда-нибудь придет пора отдать их наследнице…
Лепестки облетевших воспоминаний, опавшие листья прошедших жизней… Анн одно за другим перекладывает письма в коробку, но тут в ее руках замирает прямоугольная картонка фотоснимка: смазанные контуры, крупнозернистый туман, патина, скрывающая очертания пяти фигур – двое мужчин и три девушки.
Анн подносит карточку к глазам, руки дрожат… ей кажется, она слышит пьяный гомон, треньканье гитары… кастаньетный перестук каблучков, перезвон сережек, шелковый шорох шарфов и шалей… сейчас, вот сейчас распахнутся двери, и Анн увидит, как анфиладой комнат, танцуя, идет муза «Бродячего кролика», парадно обнаженная Марианна, веселая смерть десятых годов… а следом, опираясь на руку очередного кавалера, бледным, прозрачным призраком скользит задумчивая, невозмутимая Ариадна – и вот уже квартира, слишком большая для одинокой вдовы, наполняется голосами и смехом, звоном бокалов, пиликаньем скрипок… как будто стены расступились и потолок вспух наподобие купола танцевального зала… свет вспыхнул, словно отменили режим экономии… гротескные, карикатурные лица, маскарадные костюмы, череда дон жуанов, волхвов, фаустов и дорианов греев… причудливо перемешанная колода характеров и типов Тринадцатого Года взбалмошным пасьянсом разлетается перед глазами.
Анн знает, что перевернув последнюю карту – растительный орнамент на «рубашке», переплетение цветов и ветвей, не то модерн, не то ар-деко, – она увидит третью грацию, рыжеволосую и смеющуюся, в агатовом ожерелье, обхватившем длинную шею… увидит – и замрет под взглядом серых глаз, словно встретив взгляд Медузы.
– Здравствуй, – скажет она самой себе, – ты узнаешь меня?
Узнаю ли я себя? Помню ли, какой была тридцать лет назад, в двадцать с небольшим? Медно-рыжий всполох волос, гибкое мальчишеское тело, хриплый, прокуренный голос… слова не передают ничего, они стерты и тусклы, как вот эта поблекшая фотокарточка. Моя память сохранила разрозненные образы, капризные сцены из жизни, но и они подернуты дымкой – не то в подражание туману с картин Мориса Дени, не то напоминанием о залпах Великой войны. Вспоминая нас троих, я вижу сегодня наши лица и фигуры словно через полупрозрачный тюль, которым мы так любили когда-то драпировать свою наготу.
Кто первый сказал про нас – «три грации»? Итальянский художник, безуспешно ухаживавший за Ариадной? Английский аристократ, содержавший Марианну летом двенадцатого года? Или все-таки Серж? Пусть будет Серж, в конце концов, это справедливо: если бы не он, может, мы бы вовсе не познакомились.
Он не был первым моим любовником, но именно он ввел меня, провинциалку, в мир актеров, художников и заезжих иностранцев. Прозрачным июньским днем мы отправились в Шатле на премьеру «Дафниса и Хлои». «Русские сезоны» были в моде, «Послеполуденный отдых фавна» только что расколол артистический Париж. Я надела туфли со шнуровкой, узкую «хромую» юбку, а черная шляпка с мелкой тульей подчеркивала тусклый солнечный блеск моих волос. В фойе Серж раскланивался со знакомыми, небрежно переходя с французского на русский и английский, прокладывая курс сквозь толпу, подобно новейшему пароходу (тогда сравнение показалось бы рискованным – «Титаник» погиб всего два месяца назад). В конце концов он подвел меня к двум девушкам.
– Позволь представить тебе мою золотоволосую красавицу, – сказал он, приобнимая меня за талию. – А это – мое белокурое чудо, подруга моих детских игр Ариадна, наша парижская дебютантка.
Ариадна улыбнулась и протянула руку. Она была одета в светло-бежевый «неогрек», в тему дягилевскому балету. С первого взгляда меня поразила ее мраморная бледность, только губы чуть-чуть розовели. Я бы не удивилась, окажись ее пальцы холодными, как у статуи, – но нет, даже сквозь перчатку я ощутила тепло.
– Ты представишь нас твоей подруге? – спросил Серж, и Ариадна, все так же улыбаясь, обернулась к своей спутнице и просто сказала:
– Марианна.
Ты едва наклонила голову и ничего не ответила, и это движение – полукивок, полупоклон – я запомнила куда лучше, чем знаменитые летающие прыжки Нижинского. В твоем жесте были вызов и смирение, равнодушие и любопытство, светская вежливость и обещание дружбы. Я была молода и самоуверенна, мне казалось, я умею обращаться с мужчинами, но тут я замерла, как замирает художник, впервые увидевший картину Рафаэля или Боттичелли.
После спектакля мы отправились на Холм, где к нам должен был присоединиться твой английский любовник. Именно тогда Серж и сравнил нас с тремя нимфами, танцующими в конце первой картины «Дафниса и Хлои», – и только через пару недель, когда мы трое стали неразлучны, догадался назвать тремя грациями.
Сегодня, когда твои новые подруги танцуют вместе с тобой на изумрудных лугах Элизия, я могу признаться: ты всегда была центром нашей троицы, той из граций, которая обращена спиной к зрителю у Рафаэля и вполоборота смотрит на Меркурия у Боттичелли. Не помню, что означала каждая из граций для древних, но в нашей троице Ариадне с ее полупрозрачной беломраморной красотой досталась вечная небесная любовь, мне – плотская любовь, любовь-удовлетворение, любовь-жизнь. Ты же, сама того не зная, символизировала неутолимое желание, ускользающий соблазн, несбывшиеся обещания.
