Йоханнес Зиммель - Любовь — последний мост
Люди из комиссии «12 июля» и специалисты и инженеры из «Дельфи» устали. Суббота, вторая половина дня. Всем хотелось домой.
«Когда полжизни тратишь на борьбу с вирусами, невольно теряешь остроту восприятия, — подумал Филипп. — Вот если бы это относилось и ко мне тоже! Я ведь чую смерть с того самого момента, как прибыл в Женеву, и это ощущение не покидало меня ни в Эттлингене, ни здесь, в Дюссельдорфе, нигде. Jamais deux sans trois…
Кто-то обратился к нему. Ход его мысли был прерван… Доктор Хольгер Ниманд хотел попрощаться.
— Мы с господином Паркером летим в Берлин. Буду рад снова увидеться с вами — хорошо бы не по такому поводу. Хотя, боюсь…
— Да, — сказал Филипп. — Я тоже. Всего вам доброго, доктор Ниманд!
— И вам тоже, уважаемый господин Сорель! — бледный, с посиневшими губами и мерзнущий даже в плаще, прокурор покинул помещение.
9
К Филиппу подошел Гюнтер Паркер. Глаза его сейчас были пустыми и безжизненными. Он очень тихо проговорил:
— Хочу попрощаться с вами, господин Сорель. Спасибо вам за все.
— Это моя работа, — сказал Филипп.
— И еще кое-что, — сказал Паркер. — Я хочу извиниться перед вами. Вы знаете, за что. Доктор Ратоф сказал вам об этом… или, по крайней мере, намекнул…
— О чем? — спросил Филипп, наблюдая за тем, как от здания полицей-президиума отъезжают машины журналистов и экспертов.
— Я некоторое время подозревал вас… нет, лучше сказать, у меня было подозрение, что в катастрофе в Берлине косвенным образом замешаны и вы… невольно, так сказать, ввиду давления, оказанного на вас вашим сыном…
«Почему этот человек, выбившийся, похоже, из сил, рассказывает мне все это?» недоумевал Филипп.
— Это, по различным причинам, было первое, что приходит в голову. Это полностью укладывалось в некую схему… Но на вас и тени вины нет. И сын ваш на вас никак не повлиял… — Паркер сглотнул слюну… — Он не оказывал никакого давления и не шантажировал… — Паркер с трудом выговорил это последнее слово.
«Боже мой!» — подумал Филипп, снова вспомнив о том, что ему рассказал по телефону репортер Маске из отдела уголовной хроники берлинской газеты.
— Вы наверняка ощущали, что я вас подозреваю, и переживали из-за этого. Поэтому, дорогой господин Сорель, мне хотелось непременно извиниться перед вами, прежде чем мы расстанемся.
— Вам не за что извиняться, — сказал Филипп, пожимая руку Паркера. — Поскольку вы знали, что у меня за сын и сколько он уже успел натворить, это подозрение вполне могло у вас появиться. Я это хорошо понимаю. Однако, господин Паркер, не сочтите за неучтивость, если я скажу вам, что весьма озабочен вашим видом…
Криминальоберрат повел плечами, открыл рот, но ничего не сказал.
— То есть меня беспокоит ваше здоровье, — объяснял Филипп. — Когда мы впервые встретились в Женеве, у вас был такой уверенный, цветущий вид. А в Эттлингене вы уже были чем-то подавлены… Извините меня за эти слова… Меня действительно беспокоит, ваше самочувствие…
— Я знаю, какой у меня сейчас вид, — сказал Паркер. — И представляю, какое впечатление произвожу…
— Вы, вы что… нездоровы?
— Нет, господин Сорель… Просто… просто у меня очень тяжело на душе. Работа, работа, работа. Такого угнетающего состояния я еще никогда не испытывал. И дело не только в этой компьютерной передряге… Я… я переживаю сейчас тяжелые времена… в служебном, чисто профессиональном смысле… Но это пройдет.
«Он не хочет говорить о своем сыне, — подумал Филипп. — А я не имею права заговорить на эту тему первым».
— Тогда пожелаю вам как следует отдохнуть. Я искренне желаю вам этого, господин Паркер.
— Спасибо, господин Сорель, спасибо за добрые чувства! — криминальоберрат поклонился ему и, подчеркнуто выпрямив осанку, хотя это стоило ему немалых усилий, быстро вышел из комнаты. Садясь во дворе в машину, где уже сидел прокурор, он помахал Филиппу рукой.
Спустя некоторое время Ратоф подвез его на «мерседесе» к отелю «Интерконтиненталь». Сидя за рулем, он рассыпался в комплиментах и похвалах:
— То, чего ты тут добился… я даже не знаю, как мне тебя благодарить, честное слово. И в «Дельфи» все тобой страшно довольны. Ну, я этим братцам-кроликам еще нос утру, Филипп, это я тебе обещаю. Ты великий человек!.. Когда ты возвращаешься в Женеву?
«Ни слова о том, что я должен проследить за тем, чтобы ускоритель привели в порядок, — подумал Филипп. — Я нужен только во время катастроф, а так на меня наплевать. Хотят поскорее забыть обо мне. Что ж, тоже недурно. Тем скорее я вернусь к Клод. Ничего важнее этого сейчас нет».
— Думаю, полечу завтра, — сказал он.
— Отлично. К Ирене на часок не заскочишь? Во Франкфурт? Я дам тебе машину. Тебя отвезут и привезут. Я так и подумал, что тебе захочется заглянуть к ней… Какая женщина. Господи! Три недели назад мы были на ее концерте. Я с женой и Николь. Грандиозно! Ничего подобного я никогда не слышал, нет, правда! Какой успех, Филипп! Вот это возвращение на сцену! Видел бы ты, какие восторженные рецензии появились во всех газетах! Ну, ты представляешь, что это было за событие для настоящих любителей музыки… Николь и моя женушка плакали… я тоже прослезился, это я тебе абсолютно честно говорю. Передай жене мои нижайшие поклоны. Она вновь на пути ко всемирной славе!..
«Боже всемогущий!.. — подумал Филипп. Ирена! У нее был концерт в Старой опере!»
— Вот мы и на месте, — прозвучал голос Ратофа. «Мерседес» стоял перед входом в «Интерконтиненталь». — Нет, ты правда не хочешь, чтобы я прислал тебе машину?
— Нет, — ответил Филипп, почувствовавший, что у него кружится голова, — правда, не хочу.
— Но ты передашь Ирене, что мы в восторге от ее концерта?
— Конечно, — пообещал Филипп. — Счастливо доехать до дома! Передай привет всем своим!
— А ты поклонись от меня своей даме, которой я, увы, не представлен, — сказал Ратоф. — И еще раз — сердечное тебе спасибо, спасибо огромное, Филипп, честное слово!
10
Он набрал номер телефона Ирены, прозвучало два долгих гудка. Потом послышался мужской голос:
— Hallo?
— Алло, — испуганно повторил Филипп.
— What do you mean, hallo? — Голос был приятный, этот человек говорил на чистом английском. — Who are you?[85]
— А вы кто? — спросил Филипп. — И что вы делаете в моем доме?
— Sorry, I don’t speak German[86].
Филипп повторил свой вопрос по-английски. Дальше они говорили только по-английски.
— Меня зовут Филипп Сорель.
— А меня — Гордон Уэллс, — спокойно ответил тот. — Здравствуйте, господин Сорель.
— Что вы делаете в моем доме, мистер Уэллс?
— Я здесь уже два дня. Нам нужны кое-какие документы.
— Кому это «нам»?
— Ирене… извините, вашей жене и мне, господин Сорель.
— Я хотел бы, если это возможно, поговорить с моей женой.
— Ее нет дома.
— А где она?
— В Лондоне, господин Сорель.
— В Лондоне?
— Как я уже сказал вам. А откуда вы звоните?
— Что Ирена делает в Лондоне?.. Я звоню из Дюссельдорфа. Дайте мне, пожалуйста, Генриетту.
— Ее тоже нет. И поварихи. Ваша жена дала им отпуск.
— Откуда вы знаете мою жену? И кто вы вообще?
— Я… я… ее друг. Да, можно сказать, что так. Мы с Иреной добрые друзья… Послушайте, мне не хотелось бы говорить об этом по телефону. Вы не могли бы приехать сюда?
— Еще бы, мистер Уэллс! — сказал Филипп. — Вот только уложу чемодан. Часа через три-четыре я буду у вас.
— Отлично, — ответил мужчина, назвавшийся Гордоном Уэллсом. — Буду ждать вас, господин Сорель.
11
Такси остановилось перед белой виллой на Хольцекке во франкфуртском районе Нидеррад.
Филипп вышел из машины. При виде красивых домов и парка, в котором высились старые деревья, у него почему-то закружилась голова. С 1986 года он жил на этой вилле с Иреной. Здесь вырос Ким. «До десятого июля я еще жил здесь, — подумал он. — В тот день я полетел в Женеву. И с тех пор Ирену больше не видел, всего два раза говорил с ней по телефону…»
Он позвонил в высокую дверь, ключи от дома он оставил среди своих вещей в «Бо Риваже».
Послышался звук чьих-то шагов. «Сейчас Гордон Уэллс увидит меня на маленьком телеэкране, под которым есть кнопка, при нажатии на которую открывается дверь».
— Это вы, господин Сорель? — прозвучал приятный мужской голос.
— Да, я, мистер Уэллс.
Белая дверь открылась. Перед Филиппом предстал элегантно одетый седовласый мужчина с серыми глазами и чувственным ртом.
— Рад познакомиться с вами, господин Сорель. Где ваш багаж?
— В камере хранения на вокзале.
— Понимаю. Прошу вас, входите.
— Благодарю, — Филипп прошел в дом по мраморному полу, Уэллс — за ним. «Я чем-то напоминаю Рипа ван Винкля»[87], подумал Филипп. «Тот вернулся на родину после двадцати лет отсутствия и ничего не узнает, все ему кажется чужим. Эта вилла одиннадцать лет была моим домом. Хотя, Бог свидетель, отнюдь не домашним очагом и не родиной, но стоило мне уехать отсюда всего на два месяца, как здесь все странным образом изменилось и стало мне чужим — и эта широкая лестница, ведущая на второй и третий этажи, и картины голландских мастеров, и ковры на полу, и огромные напольные вазы, пустые сейчас — цветов в них нет.
