Биргитта Тротциг - Охота на свиней
От возбуждения на нее нападает икота. Прошло девять лет, но она все еще его любит и готова простить.
«Я здесь, чтобы принести Благую Весть», — думает она.
Она читает на табличке: Мулин, 4-й этаж. Лицо ее передергивается, в последний раз ее охватывает приступ сомнения — это последние крохи воспитания и послушания пытаются напомнить ей, как подобает себя вести.
Но Вивиан устала вести себя как подобает, ей осточертело быть хорошо воспитанной, быть приятным дополнением к интерьеру. Она нажимает кнопку лифта, слышит, как он спускается вниз. Сердце ее бешено стучит.
Голуби в смятении взлетают вверх, закрывают небо и Пантеон.
Час пробил.
2
На входной двери красуется большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА И ГУСТАФ МУЛИН».
Вивиан нажимает кнопку звонка. В квартире кто-то встает. До нее доносится: «Кто бы это мог быть?» и «Сиди, я открою». Она быстро расстегивает плащ, оправляет блузку. В последнюю секунду срывает с головы полиэтиленовый пакет. Не хватало еще, чтобы она забыла его убрать.
Бог милосерд. Дверь открывает сам Бёрье. Салфетка заткнута за воротник, словно он ел раков. Он еще продолжает жевать и как раз собрался выковырять кусок пищи, застрявшей в зубах, но, открыв дверь, увидел Вивиан и замер. Ну и оторопел же он!
— Бёрье! — в радостном ожидании шепчет Вивиан. — Это я.
Она не видела его целых девять лет. Он постарел, благополучная жизнь наложила на него свой отпечаток. Живот стал больше, лицо обрюзгло. В шкиперской бородке появилась проседь.
На мгновение Бёрье растерялся. Будь Вивиан боксером, ей бы именно теперь следовало, воспользовавшись его ослабленной защитой, нанести прямой удар правой.
Но нет — она одаривает его своей самой нежной и преданной улыбкой. Она пришла сюда не драться, а мириться.
Заметив это, Бёрье сразу же овладевает положением. Продолжая жевать, он сует палец в рот, чтобы выковырять застрявшую в зубах пищу. Он нарочно жует с открытым ртом — пусть Вивиан видит, как велика его уверенность в себе.
Вивиан не может удержаться от смеха. Ну нельзя же после девятилетней разлуки сразу начинать с того, что ты жуешь с открытым ротом. К тому же из-за салфетки, повязанной, как у младенца, Бёрье выглядит дурак-дураком.
Она снова одаривает его своей нежнейшей улыбкой. В ответ Бёрье меряет ее скептическим взглядом.
— Вот я и опять здесь, — горделиво и в радостном ожидании заявляет она.
— Вижу, — отвечает он. — Какого черта тебе здесь надо?
— Мне надо с тобой поговорить.
— Кто там, дорого-о-й? — раздается тягучий голос из спальни. — Если принесли рождественские газеты, скажи, что нам не нужно. Скажи, что не нужно, если это разносчики газет.
— Нет, дорогая, — отвечает Бёрье, высокомерно глядя на Вивиан. — Тут никого нет.
— Никого? — удивленно восклицает Вивиан, продолжая при этом улыбаться. — Выходит, теперь я — никто? Вот оно как.
И она начинает громко распевать:
— «ШУМ ВОЛН МОРСКИХ МАТРОСУ ЛЮБ, ТЫ СЛЫШИШЬ, ВОЛНЫ ШУМЯТ!»
— Заткнись! — шипит Бёрье. Это приказ; он с угрозой делает шаг навстречу Вивиан, но ее не запугать.
— А в чем дело? Это ведь поет никто. «ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ, КРАСОТКА МОЯ, Я СКОРО ВЕРНУСЬ ОПЯ-ЯТЬ!»
— Дорогой мой, — раздается опять тягучий голос из комнат. — Кажется, кто-то поет?
— Нет, дорогая, я же сказал тебе, здесь никого нет.
Бёрье выходит на лестничную площадку и захлопывает за собой дверь.
— Ну, чего тебе надо? — раздраженно шепчет он.
Вивиан довольна, она перестала петь.
— Мне надо с тобой поговорить, — сообщает она и кладет руку на руку Бёрье. Вздрогнув, он поспешно освобождается.
— С чего же мне начать, так много всего, — говорит Вивиан. — Разве ты не помнишь, что мы обещались перед Богом любить и почитать друг друга до самой смерти?
Бёрье со вздохом делает гримасу.
— Милая Вивиан, неужели ты ради этого явилась сюда в такую погоду? Ведь эти слова ровным счетом ничего не значат.
Вивиан хочется заткнуть ему рот, но он привык разглагольствовать и самодовольно продолжает:
— Это просто ритуал, пожалуй, в этом можно усмотреть некое намерение, но ни один человек не властен над своим будущим и не может связать себя таким обетом. А теперь извини, пожалуйста, я должен идти к своей…
— Так вот, я вернулась, — перебивает его Вивиан, — и готова с тобой помириться.
И тут вдруг плотина прорывается, и с губ Вивиан льется потоком:
— О, Бёрье! Мы начнем сначала, ты и я. Все это было чудовищным недоразумением. Теперь я поняла. Развестись невозможно. Мы по-прежнему одно целое.
— Что это еще за климактерический бред! — обрывает ее Бёрье. — Ты, что, хочешь, чтобы я стал двоеженцем, а ты двумужницей? Это же смехота! — Презрительно фыркнув, он порывается уйти. — А кстати, как смотрит на то, что ты бегаешь ночью по улицам, твой муж?
— О! Его я бросила.
Бёрье останавливается.
— Бросила? — он недоверчиво таращится на нее. — Ты его бросила?
— Да.
Вдруг смутившись, Вивиан уставилась в каменный пол.
— Так-таки прямо взяла и бросила?
В тоне Бёрье недоверие и упрек. Вивиан задета.
— Послушай-ка, дружок, — говорит она, сама слыша, как жестко звучит ее голос. — Уж чья бы корова мычала…
Голос у нее срывается на визг, в нем звучит отчаяние, оно ей ненавистно. Ненавистно, что она опять становится тем жалким созданием, каким была девять лет назад, когда он ее бросил.
— Не кричи, глупая баба! — рычит Бёрье, тоже сразу вошедший в прежнюю роль. — Соседи услышат.
Он прав. Соседи могут услышать. Что они подумают? Вивиан снова переносится в их квартиру в Хессельбю. Бёрье ругает ее, она плачет, он кричит на нее, она плачет. Он собирает чемодан, она унижается перед ним — ползает на коленях, молит, чтобы он ее не бросал.
«Не реви так громко, глупая телка! Не беспокой соседей! Могла бы хоть немного посчитаться с ними! Спусти занавески. Не порти жизнь хотя бы соседям!»
Он перешагнул через нее и ушел, предоставив ей таскаться по неубранным комнатам и держаться подальше от окон, чтобы соседи не увидели ее краха.
А телефон звонил, и она отвечала: «Нет, сейчас его нет дома. Пожалуйста, перезвоните попозже».
«Нет, к сожалению он вышел, но я могу передать. Да, конечно, я передам привет. Спасибо. Спасибо. Непременно».
— Мне надо тебе объяснить, — говорит Вивиан с натужным спокойствием.
— Ну так валяй! — заявляет Бёрье, всем своим видом показывая, что слушать не собирается. Самоуверенности в нем еще больше, чем прежде, а она и в прежние времена совершенно подавляла Вивиан.
— Не перебивай меня! — пищит Вивиан, пытаясь привести в порядок мысли. — Все это очень важно, очень…
— Ты что, выпила? — обрывает ее Бёрье. — Ты пьяна?
Он принюхивается к ней, как отец к девочке-подростку, когда в субботу вечером та приходит домой позже, чем ей позволили.
«Он делает это нарочно, — думает Вивиан. — Он совершенно точно знает, каким способом меня уничтожить».
— Я не могу собраться с мыслями, ты все время меня перебиваешь.
В ее голосе опять появились визгливые нотки. Она снова вот-вот взорвется.
— Ты никогда не была сильна по части мыслей, — снова перебивает ее Бёрье.
Он улыбается. Он безжалостно ждет, чувствует, что взрыв на подходе.
Все это так просто. Вивиан всегда была никудышным игроком в шахматы, вспоминает он вдруг. Она могла угодить в любую ловушку, даже в самую неприкрытую. Стоило соблазнить ее пешкой, и она полностью обнажала защиту своих фигур, это была не игра, а бойня.
— Помолчи и дай мне сказать, — кричит Вивиан. — Теперь моя очередь говорить. Теперь я хочу, чтобы меня выслушали!
— Как же, как же, — перебивает Бёрье. — Это испокон века ладят все феминистки, все защитницы лесбиянства из принципа. «Теперь моя очередь говорить!» — пищат они. А потом балаболят без остановки. Чушь, белиберда, мужчины-угнетатели — все вперемешку. Черт бы их всех побрал! Ну, женщина, валяй. Хочешь говорить — выкладывай! — Он смотрит на часы. — Даю тебе ровно одну минуту… Считаю.
Наглец! Гнусная, мерзкая, жалкая, жирная тварь! Чего ради она стоит тут и унижается перед ним? Почему опять стала такой кроткой? Почему готова все понять и все простить этой балованной скотине? Почему позволяет ему каждый раз уходить победителем?
— Время идет.
Бёрье демонстративно смотрит на часы.
Стереть его ухмылку.
Вытравить с его лица эту самодовольную ухмылку.
— Мы должны любить друг друга до самой смерти, — беззвучно шепчет Вивиан, чувствуя, что еще немного, и она расплачется, как обманутый ребенок.
Почему она не смеет даже посмотреть ему прямо в глаза? Почему опустила взгляд и уставилась на его дурацкую слюнявку?
