Пэт Конрой - Обрученные с Югом
— Вас зовут Лео Кинг? — спросила медсестра, посмотрев в какой-то список.
— Да, мэм.
— Он указал только ваше имя в списке посетителей, которых можно допускать к нему.
— Все его родственники в домах для престарелых. Они плохо себя чувствуют и не могут выходить.
— Понятно. А кем вы приходитесь мистеру Кэнону?
— Я помогаю ему управляться с магазином. У него антикварный магазин на Кинг-стрит. Бывали там?
— Я же медсестра, а не миллионер, — ответила она.
Другие медсестры с невыразительными лицами, дремавшие за своими столами, засмеялись в знак одобрения.
— Как вы думаете, мистер Кэнон скоро поправится? — спросил я. — Надеюсь, у него ничего серьезного?
— Доктор Рэй осмотрит его завтра. После этого можно будет что-то сказать.
— А какая специальность у доктора Рэя?
— Онкология.
Странно, что это мудреное пятисложное слово не попало в ежедневный список из пяти непроизносимых слов, составляемый моей матерью. Звучало оно зловеще, словно источало яд.
— Простите, мэм. Я не знаю, что это такое.
— Рак, — ответила медсестра, и я впервые столкнулся с этим жутким приговором.
— Он вон в той палате. Мы дали ему лекарство, но спит он плохо.
Я вошел в палату, мои глаза не сразу привыкли к темноте.
— Что это ты уставился на меня, как на хорька в клетке?
— Я думал, вы спите, мистер Кэнон. Мне сказали, вам дали снотворное.
— Я слишком взволнован, чтобы уснуть.
— Что вас беспокоит?
— Да так, пустяки. Недержание, деменция, паралич, боль, если не считать самой смерти.
— Не беспокойтесь. Все пройдет, немного погодя вам станет лучше.
— Меньше всего на свете я сейчас хотел видеть тебя. Почему ты так долго не приходил?
— Я заходил к вам домой, чтобы покормить кошек.
— Они разжиреют, как коровы, если будут набивать брюхо дважды в день.
— Я не знал. У меня никогда не было домашних животных. У моей матери аллергия на мех.
— Один раз в день — и хватит с них.
— Хорошо, так и буду делать.
— Надо нанять домработницу прибраться в доме, — сказал мистер Кэнон. — У меня там в кровати такое безобразие. Я чуть не умер со стыда перед этими славными мальчиками из «скорой». Застали меня в таком позорном состоянии.
— Эти ребята видали всякое. Так сказал мне отец, когда мы убирались.
— Вы убрались в доме?
— Да, дом сияет, как новенький. Простыни спасти не удалось, но все остальное в порядке. Вымыто, вычищено, отполировано. Мы славно поработали. Даже принесли цветы из сада.
— Спасибо тебе, разбойник. И передай от меня благодарность своему отцу. Вы не обязаны были этим заниматься.
— Отец сказал, что только мы с ним можем справиться с чем угодно. Вы были без сознания и совсем без сил.
— Да, я вообще ничего не помню, — признался старик.
В палату заглянула медсестра Верга.
— Посетитель не мешает вам, мистер Кэнон? Мы можем его выпроводить.
— Еще чего! Если мне кто и мешает, то это вы и ваши бравые медсестры, — проворчал мистер Кэнон. — Этот мальчик накормил моих кошек, убрался у меня дома. Почему я не могу уснуть? Вы даете мне подделки вместо настоящих эффективных препаратов?
— Сейчас сделаем укол, и вы проспите всю ночь, — ответила медсестра. — А мальчику нужно уйти.
— Еще пару минут, — попросил мистер Кэнон. — Лео, я хочу, чтобы ты завтра позвонил моему адвокату Кливленду Уинтерсу. Мне нужно сделать несколько важных распоряжений, и чем раньше, тем лучше.
— Завтра утром вас осмотрит доктор, — ответил я. — Он поднимет вас на ноги. И вы скоро вернетесь домой.
— Так бывает только в книгах и в кино. Что-то оборвалось во мне сегодня утром. Глубоко-глубоко внутри. Не знаю, что это, но мне конец. Убери кислое выражение с лица! Я хочу составить для тебя длинный список дел. Нужно обзвонить кое-кого из покупателей — мерзавцев, которые мне задолжали. Нужно позвонить продавцам, у которых остались купленные мной вещи. Все свои книги я хочу пожертвовать Чарлстонской библиотеке. Мне нужно переговорить с куратором Музея искусств Гиббса. Обязательно позвони настоятелю церкви Святого Михаила, пусть придет исповедовать и соборовать меня. И еще принеси молитвенник, который лежит в верхнем ящике тумбочки у моей кровати. Его взял с собой мой прапрадед Кэнон, когда отправился на Битву в Глуши.[111]
— Нет, — возразил я. — Не буду я ничего делать. Не буду, и все. Доктор Рэй утром осмотрит вас, назначит лечение. Вам станет лучше, вот увидите. Завтра вечером сами же будете смеяться над собой. А я буду дразнить вас этим разговором еще тридцать лет, честное слово.
— Ах, Лео, Лео! Я никогда никому не говорил об этом. Я ни с кем не был достаточно близок. Я выбрал жизнь затворника, потому что считал ее наиболее подходящей для себя. Для отца и матери я был горьким разочарованием. Единственному ребенку это невозможно пережить. Эта рана кровоточит всю жизнь, ее даже время не лечит. О моей болезни никто в Чарлстоне не знает. Я ничего не сказал ни своему любимому настоятелю, ни адвокату. Два года назад мне поставили диагноз «лейкемия». Я не выйду из этой больницы.
— Не говорите так! Нельзя сдаваться, ни в коем случае нельзя!
— И чего ради я разговариваю с тобой, мистер Никто? Ты даже не способен рассуждать хладнокровно.
— Я знаю, каково это, сдаваться. Нельзя этого делать, нельзя!
— Ах да. Я порой забываю, что у тебя бывают припадки безумия. Не сразу я согласился пустить к себе сумасшедшего, не сразу. Однако чарлстонское воспитание оказалось сильнее, чем предубеждение против психбольниц.
— Среди нас еще ходят святые вроде вас.
— А теперь иди домой, — вздохнул мистер Кэнон. Видно было, что он устал.
— Я останусь с вами на ночь. Посплю на этом стуле.
— Что за нелепая идея! Этого мне еще не хватало!
— Мои родители считают, что вам не следует оставаться одному. По крайней мере, в первую ночь.
— Я всю свою жизнь был один. Давай с тобой так договоримся. Сейчас ты пойдешь домой и выспишься в собственной постели. А утром, по дороге в школу, занесешь мне свежую газету.
— Вы точно не хотите, чтобы я остался?
— Как еще я могу доказать это?! — вспылил мистер Кэнон. — Подать дымовой сигнал? Тебе положено быть дома, со своими родными. А мне положено быть одному, со своими мыслями.
— Позвоните мне ночью, если понадоблюсь. Через десять минут я буду у вас, тут рядом.
— Я храплю.
— Ну и что?
— Это такое плебейство — храпеть. Храпят сантехники, продавцы старых автомобилей, сварщики, члены профсоюза. Чарлстонский аристократ не должен храпеть. Человеку с моим социальным положением храпеть непозволительно.
— Медсестры как раз обсуждали это, когда я пришел.
— И о чем же кудахтали эти курицы?
— Говорили, что вы издаете больше шума, чем вулкан при извержении.
— Ну я покажу им. — Старик был крайне недоволен, что его частная жизнь стала предметом злословия. — Эти клуши пожалеют, что узнали имя Харрингтона Кэнона.
Раздался шум возле двери, и вошла медсестра Верга с подносом, на котором лежал бумажный кулечек с таблетками и шприц внушительного размера. Я знал, что мистер Кэнон — не большой любитель уколов, и не удивился, когда он взвыл:
— Господи, да такая доза усыпит и голубого кита!
— Возможно. Но уж вас-то наверняка.
— Ты запомнил, кому нужно позвонить?
— Да, мистер Кэнон. Адвокату, настоятелю, директору Чарлстонской библиотеки, сотруднику Музея искусств Гиббса. И покормить кошек.
— Один раз в день. Не больше.
— Принести молитвенник, который ваш прапрадед взял с собой, когда отправился на Битву в Глуши.
— Все, больше ничего мне в голову не приходит. Я устал, очень устал.
Несмотря на протесты старика, я устроился-таки на стуле возле кровати и держал его за руку. Лекарство подействовало быстро, и через несколько минут Харрингтон Кэнон заснул. Конечно, всю ночь напролет мистер Кэнон храпел — смешно, выводя тонкие рулады. Один раз он проснулся и попросил холодной воды, и я напоил его, поддерживая голову рукой. В пять утра медсестра Верга, как мы договорились, разбудила меня — пора было развозить газеты. Я поцеловал мистера Кэнона в лоб, шепотом пожелал ему доброго утра и попрощался. Я прекрасно понимал: мне здорово повезло, что я познакомился с таким человеком. Меня ожидало много дел тем утром.
Пятница шла своим чередом. Я сидел на уроке французского, этот язык мне не давался — говорил я ужасно, писал еще хуже. Принесли записку от директора. Мать вызывала меня к себе. Я отправился в тронный зал, по дороге ломая голову, чем мог навлечь на свою голову царственный гнев, но так ни до чего и не додумался.
Мать что-то писала с таким важным видом, словно составляла текст Великой хартии вольности. Этот монастырский способ она использовала, чтобы внушить посетителю трепет. Она заговорила не сразу, продолжая при этом писать.
