Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2011)
О л е г З а й о н ч к о в с к и й. Загул. Роман. М., «АСТ», «Астрель», 2011, 220 стр.
«Загул» Олега Зайончковского — любопытный пример того, как все-таки плохо склеиваются в роман остроумные, интеллектуальные и трагикомические рассказы о позднесоветских подмосковных интеллигентах. «Загул» у двукратного финалиста «Русского Букера» скорее всего развился из рассказа «Шелапутинский переулок», опубликованного в «Октябре» года четыре назад. В этом рассказе молодой доперестроечный специалист из отдела связующих материалов по имени Игорь Нефедов, отметив с товарищами рождение дочери, едет с другом в столицу, проводит нетрезвую ночь в общежитии Московской филармонии (чоканье ректификатом, декламация стихов и неудавшееся соблазнение смешиваются в один ком), а наутро с мелкими приключениями отправляется в роддом смотреть ребенка. Герои были придуманы. Осталось из танцора Борьки сделать абхазца-гомосексуалиста Гамлета, вложить авторскую рефлексию в уста мента, произвести ряд стилистических улучшений («черепушку», к примеру, сменить на «полчашечку») — и прерывистый ретроспективный метароман готов.
Вообще, время действия основных событий — современность, но многочисленные «советские» отступления (вроде «Шелапутинского переулка») составляют чуть ли не большую часть объема и, пожалуй, всю суть. Как бы основной авантюрный сюжет (в котором фигурируют охота сумасшедшего сотрудника музея-усадьбы писателя-классика Почечуева на неизвестную рукопись, случайное обнаружение рукописи Нефедовым в квартире погибшего профессора Питерского, убийство аспирантки профессора, побег от коварных немцев-славистов, удары сковородок по головам, оборона рукописи в доме-крепости бывшего бандита и однокурсника и так далее) постоянно прерывается вставными новеллами из прошлого Нефедова и в конце концов превращается в простую формальность и условность. Кстати, «прошлый» и «современный» пласты практически не различаются по декорациям: в городке, в котором наравне с Москвой разворачиваются романные события, и химический завод, производящий изоленту, и Доска почета, и музейно-мемориальная усадьба писателя Почечуева, где он «сиживал», «писывал» и думал о судьбе Родины, — все то же.
В итоге книга распадается на две части. Все, что касается загульных странствий Нефедова, пересказа почечуевского романа, философских бесед за «Агдамом» и светлой печали, выполнено блестяще. Так, как это умеет Зайончковский. Все, что касается композиции и логической разработки причинно-следственных фабульных связей, — совсем не продумано и не доделано. Линия убийств (сначала Питерского, потом аспирантки) провисает, убийства никак не объясняются, судьба трупа, оставленного Нефедовым в пустой квартире профессора, остается неизвестной, а Леночка, эффектно появляющаяся на первых страницах романа в капроновых колготках, исчезает и вовсе бесследно.
Так что рассыпающийся на новеллы «Загул» следует читать, не задумываясь о единстве и закольцовке событий — просто наслаждаясь процессом.
М а р и я С т е п а н о в а. Лирика, голос. М., «Новое издательство», 2010, 54 стр.
Бытующий в «Новой серии» «Нового издательства» принцип печатать «стихи года» в отдельном — и не сказать, чтобы тоненьком — сборнике одних раздражает, других настораживает. Кажется, что писать мало или даже умеренно в наши дни непрестижно; в попытках успеть за издательским бизнесом поэты все чаще собирают в книгу — наряду с настоящими чистовиками — и черновики, позволяя читателю (а то и заставляя его) посетить их домашнюю кухню, увидеть, как лучшие стихи вырастают порой из невнятного чернового наброска, красующегося на соседней странице. Новая книга Марии Степановой (вышедшая почти одновременно со «Стихами и прозой в одном томе», изданными «Новым литературным обозрением») — из числа этих сборников-дневников, годовыми кольцами ложащихся вокруг «избранного».
В звуковой, цветовой, смысловой какофонии города, подминающего под себя и пригородные дачи, и стучащие, пролетающие поезда, пробивается голос «воющей молодухи», стремящейся охватить эту скачущую современную жизнь, из осколков биографии: Пасха и день рождения 2008-го, продажа участка, разговоры с детьми — пытающейся сложить жизнь души , бытие, подсвеченное, а не заслоненное бытом. Разумеется, на этом пути у Степановой есть предшественница: столь очевидно цветаевской интонации в русской поэзии до сих пор еще не было — даже принцип многописания Степанова, вероятно, заимствует у нее, не говоря уже о безошибочно опознаваемых как цветаевские словоформах и зафиксированных диалогах: «Воздуха мало-мало. / Синь горяча, как сыпь. / ...И как упоительно пахнет бензином, мама! / И как удвоительно пахнет бензином, сын».
Бензин, разумеется, — слово не из цветаевского лексикона; впрочем, даже и оно подчеркивает скорее родство, чем различие, прибавляя неизвестную нам деталь к узнаваемому пейзажу. По сути, «Лирика, голос» представляет собой не что иное, как видоизмененные, продолженные «Стихи о Москве», переродившейся, переросшей себя, но оставшейся равно магически притягательной для лирической героини:
Летчица? наводчица; начинаю заново,
Забываю отчество, говорю: Чертаново,
Говорит Чертаново, Банный, как прием?
Маша и Степанова говорят: поем.
..............................................
А как стану раздеваться у Садового кольца —
С нервным тиком, в свете тихом обручального кольца —
Слезы умножаются, тьма стоит промеж,
Мама отражается,
Говорит: поешь.
Как тут не вспомнить: «У меня — ни м атери, ни м ужа, ни м уки» (курсив наш. — ППГ ) (М. Цветаева, отрывки из книги «Земные приметы»)? Не знаю, вспоминает ли об этом Степанова; во всяком случае, ее стихи о Москве, о человеке Москвы, окликающем город и заблудившееся в Банных, Хохловских и проч. городских переулках смятенное «я», — из числа лучших в книге, как и стихотворение «А выходишь во двор, как в стакане с простой водой...», где Степанова будто бы отрешается от open-space’овской, поэтической и богемной своей ипостаси, стремясь «попрочистить горло вином и чужой бедой» и прислушиваясь к чужому и гулкому ритму живущего города. Жаль, что наряду с такими стихами в книгу — на правах то ли рекламы, то ли классического «реверанса» сообществу — включены тексты, явно ориентированные на условную поэтическую элиту и призванные подтвердить место, завоеванное Степановой в определенном сегменте «экспертного» поля. Жаль, потому что Степанова — одна из не слишком-то многих поэтов — действительно способна вырваться за пределы указанного сообщества; диапазон ее голоса позволяет преодолеть его рамки и выйти из заранее регламентированного контекста, последовав в этом примеру великой предшественницы — правда, и поплатившейся за извечное «противу всех» нескрываемым пренебрежением «элиты» и фактически крахом прижизненной литературной карьеры.
«Литературная учеба», № 1, 2011.
— Давно известный журнал не узнать: с первого номера этого года он вышел в новом, книжном формате. Новая «Литучеба» — это такой журнал «Сноб», потому что с картинками. И еще потому, что в «Снобе» не печатают критику, как в «Литучебе» — художественные тексты. На этом отличия не заканчиваются: даже по-новому оформленная, «Литучеба» по-прежнему не знает, для кого пишет.
— Как для кого? Для человека, если так можно выразиться, стороннего литпроцессу; для читателя, который хочет ориентироваться в пространстве современной литературы и притом не готов упускать из виду классические тексты, желая осмыслить их в новом формате. Именно на такого читателя рассчитаны, как мне кажется, статьи в первом номере — «Путеводитель по российской поэзии. Русский север» Н. Вишняковой и — «классический вариант» — «„Властелин Колец” Дж.-Р.-Р. Толкиена: рецепция и интертекст» Е. Груздевой и В. Калмыковой…
— Да, литучебовская аудитория шире академической, в идеале — это журнал не столько для филологов и профессиональных читателей, сколько для публики, и вправду оторванной от реального живого литпроцесса, но горячо желающей в него вникнуть. Правда, в реальности такая публика в силу разных социальных причин изолирована не только от «Литучебы», но и от литературной периодики вообще.
— Ну-ну, и как же эта изолированная публика реализует свое горячее желание вникнуть в журнал, который в руках не держала? Вообще, по названию многие люди думают, что это издание вроде как для мол. писателей. Конкретно «учеба литературная». И вот читала я этот новый, иллюстрированный, с фото и графикой, с яркими вводками номер и думала — зачем они все об этом? Про героев Шукшина, про того же Толкиена. Как можно писать сейчас о Толкиене вне связи с «Гарри Поттером», ведь это самое топовое и актуальное продолжение его традиций (хотя бы и «от противного»)? Зачем эти отвлеченные историко-литературные заезды в художественные миры Шукшина, Твардовского? В этих материалах нет — не обозначено, не задумано даже — информационного повода к высказыванию. В самом деле, какая-то хрестоматия, книга, а не периодика.
