Юрий Иванов-Милюхин - Докаюрон
Но когда вышла из подъезда гостинницы, она не направила свои стопы к близкой ограде вокруг виллы, а побрела по узкой улице ко входу в метро. Как и в предыдущие приезды, в первую очередь ее влекли грандиозные останки римского Колизея с не менее величественными остатками дворцов Римского форума за ним, с увенчанной на первый взгляд невзрачными двух–трех этажными зданиями из ушедших эпох вершиной Капитолийского холма. На холм вела широкая лестница, она заканчивалась перед разлинованной геометрическими фигурами просторной площадью со всадником на коне посередине, по бокам ее и дальше тоже вздымались скульптурные композиции из белого камня. Как и с террасы в садах Пинчо, с холма открывался изумительный вид на развалины форума, на сам Колизей, с одной стороны, а с другой на раскинувшуюся в одной из седловин большую часть города. Ее тянуло сюда как магнитом, словно в этих местах сосредоточился непобедимый дух римлян с их прозорливыми цезарями, сумевшими добраться до покрытой холодной дождевой пеленой и первобытным мраком бытия Альбионии на севере и до испепеленной солнцем Ливийской пустыни с египетскими пирамидами в ее почти центре на юге. Это была империя в полном смысле слова, не похожая ни на одну из возникших после нее и потому притягивающая мысли о ней до сей поры.
Выйдя из метро, женщина прошлась немного по виа Фори Империали и остановилась у бетонного парапета ведущей вниз дороги. Впереди загораживал небосклон громадный круглый чан, четрьмя дырявыми ярусами вздымавшийся на пятидесяти метровую высоту. Сотканный из прямоугольных ниш, округлых по верху и сквозных по третьему ряду, он был похож на положенную боком на землю турбину от современного агрегата гигантских размеров. Сходства добавляли видные с высокой точки, где она остановилась, кирпичные ячейки внутри с разделительными перегородками между ними. Если бы песочно–красноватый цвет можно было заменить на серебристый, сооружение походило бы на уменьшенную в тысячи раз копию одной из турбин в крыле воздушного лайнера. Так это было необычно и так притягивало взгляд своей какой–то таинственностью, что женщина невольно, как всегда, переступила с ноги на ногу. Древняя конструкция никак не вязалась со словом цирк, с манежем и прочими атрибутами циркового искусства, скорее, она походила на что–то космическое, имевшее своей целью затягивать в свое нутро.
— Алло, сеньора, буонасейра, — вывел из задумчивости голос позади, она обернулась, увидела машину и сверкающие в ее салоне зубы на подвижном лице с черными усами. — Колизеум, сеньора?
Женщина поняла, на что намекал притормозивший рядом водитель хорошей иномарки, холодно улыбнувшись, постаралась собрать разбежавшиеся мысли:
— Но, но, сеньор, грация, итальяно донжуано… — поспешно ответила она. С внутренней усмешкой добавила по русски. — Я в состоянии дойти и сама.
Водитель прикрыл веками жгучий блеск в черных глазах, откачнулся к рычагам управления:
— Арриведэрчи, мадонна миа.
Внизу было столпотворение, многочисленные группы туристов из разных стран сновали туда–сюда, не переставая клацать японской техникой со вспышками. Их зазывали воинским убранством и мускулистыми телами группы гладиаторов из трех человек. Они были в шлемах с высокими гребнями, в сверкающих доспехах, прикрытых красными короткими плащами, в мощных руках поблескивали отточенные мечи с удобными крестообразными рукоятками и небольшие круглые щиты. Гладиаторы обступали очередного клиента, принуждали того встать на колени и сделав зверские физиономии, приставляли меч к его горлу, одновременно опуская большой палец правой руки вниз. Товарищ или подружка жертвы тут–же принималась щелкать затвором фотоаппарата, на века запечатлевая немую сцену казни. Забава стоила недешево, но приносила туристам массу удовольствий. Поодаль показывали свое мастерсто актеры в маскарадных костюмах, за небольшими столиками торговали мелочью с проспектами и путеводителями переселенцы из объятых разногласиями мировых регионов. Актеры и гладиаторы были итальянцами, а торговцы в этой стране чаще не имели даже вида на жительство, большинство из них были представителями расколовшихся на части Югославии и Советского Союза, хорошо говорившими по русски. Пройдя сквозь строй тех, и других, женщина приблизилась к покрытым многочисленными углублениями, изъеденным временем массивным стенам, прикоснулась рукой к сглаженному красноватому кирпичу. Кирпичики были маленькие и аккуратные, раза в два — в два с половиной меньше полновесных российских, в голове невольно возникла мысль, что на все сооружение потребовались миллиарды их, обожженных в печах, подогнанных друг к другу и надежно стянутых раствором. Неродные железные, с цепочкой на задвижке, ворота вовнутрь Колизея были открыты, она вошла в темный и прохладный тоннель под амфитеатром, пробралась к уходящим уступами вверх узким нишам с отшлифованными ступеньками между ними и надолго замерла от открывшейся взору величественной картины с не столь большой ареной в центре. Она знала, что сооружение было рассчитано на семьдесят две тысячи человек, что тогдашний плебс занимал места неудобные, а римские патриции и знать самые лучшие, но сейчас ей казалось, что проходившие здесь спектакли с людскими жертвами с любой точки воронкообразно расширяющегося вверх зала открывались как на ладони. Страшно было представить, как люди убивали друг друга, как рвали их на части звери и как неистовствовали зрители, на глазах хмелевшие от вида растерзанных тел и запаха крови. И это тоже была Римская империя, та самая, несшая будущей Европе не тьму первобытного существования с подкупами и дачей взяток нужным людям, с насилованием женщин, с отбиранием ясака, с угонами побежденных в рабство, как делала это с тогдашней Русью татаро–монгольская империя Чингисхана, а демократические устои, на которых эта самая Европа и расцвела. А чуть позже она сама стала диктовать ту же демократию ее прародительнице, приклеив бывшим своим господам кличку макаронники.
— Эскъюзми, миссис, — обратился к ней худощавый молодой человек в серых брюках, белой рубашке и красном галстуке до ремня. Он оторвался от своей группы и теперь ощупывал фигуру женщины заинтересованным взглядом. — Ду ю спик инглиш?
— Ес, сэр, — развернулась она к нему.
— Разрешите задать вам вопрос?
— Я с удовольствием постараюсь на него ответить.
— Как вы думаете, не на той ли крытой и обособленной ложе восседали римские императоры во время гладиаторских боев? Цезарь, там, Флавий, Тит, который разгромил царство Израильское. Если исходить со всех положений амфитеатра, она находится в самой середине его, занимая исключительную точку для обозрения.
— На счет Цезаря я здорово сомневаюсь, потому что он жил на сотню с лишним лет раньше, чем был воздвигнут Колизей, при императоре Тите сооружение еще строилось, он принадлежал к династии Флавиев, которые эту стройку затеяли, — снисходительно пояснила она. — А вот императоры более поздние бывали здесь периодически.
— Я понял, и все–таки, они восседали именно в той нише, которая напротив нас? — не унимался настойчивый турист.
— У вас в руках план сооружения, — разглядывая розовощекую, с чертами, присущими только англичанам, физиономию, засмеялась женщина. — Тогда в чем дело?
— Простите еще раз, я в этих чертежах плохо разбираюсь, — засмущался, скорее всего, преуспевающий клерк из лондонского супермаркета. — А вернее ищу стороннего подтверждения обозначенному на проспекте, итальянский язык такой неуклюжий.
— Я поняла, ниша, на которую вы указали, и есть та самая ложа императоров с их семьями и приближенными. Но вы правы, в итальянском языке достаточно лишних слов и букв, как, например, в русском.
— Спасибо, миссис. Не поверите, я с трудом добрался до Тибра, местные жители так перевирали простое ривер Тибр, что пока спустился к берегу, пришлось покружить возле искомого не меньше трех часов, — разоткровенничался англичанин. — На их языке название известной во всем мире реки звучит как фиума теуверие. Вы не находите, что присутствует поразительное сходство с языком индейцев из племени, допустим, могикан?
— Скорее, все–таки, ирокез, — прекрасно понимая, что молодой человек ищет повод для знакомства, саркастически поджала губы женщина. — На их слэнге признание в любви звучит как нимицтлацотла… с не менее длинной приставкой типа толуол. Но это уже мои измышления.
— А где вы такое вычитали?
— На стене любви в Париже, там о прекрасном чувстве написано на всех языках мира.
— Странно, я тоже побывал на склонах Монмартра и постоял напротив этой стены, но подобной длинной надписи не заметил, — задумчиво покусал пухлую губу английский клерк.
— Она красуется в середине всех записей, поэтому не так бросается в глаза, — женщина одарила собеседника веселыми зелеными брызгами. — Да и само чувство, согласитесь, весьма коварное, оно приходит не к каждому и не всегда.
