Наталия Терентьева - Чистая речка
– Пойдемте отсюда, пожалуйста, – попросила я Виктора Сергеевича и вышла первой.
Он тут же вышел за мной.
– Брусникина, ну что мне с тобой делать? Как пахло там, ты не чувствовала? Неужели ты есть не хочешь?
– Там пахло кислым вином, псиной, табаком и еще чем-то, плохим, – ответила я. – Я хочу есть, но могу потерпеть. Поехали.
– Знаешь, в этом даже что-то есть, – проговорил Виктор Сергеевич, садясь обратно в машину и трогаясь с места. – А я-то всегда думал – как у тебя получается с ходу все движения учить? Думал, ты просто талантливая, тебе надо дальше танцами заниматься…
– Вы мне не говорили этого…
– Не успел, – усмехнулся Виктор Сергеевич. – Я ведь толком еще ничего не успел в жизни, Брусникина. Только все начинается, причем как-то довольно неожиданно. Ладно. Терпеть, говоришь? Потерпим, действительно, что это мы – в монастырь только что ездили, где люди только и делают, что терпят, а сами решили мяса наесться по дороге обратно… Нет, сидим и терпим…
Виктор Сергеевич заговорил так непонятно дальше, что я перестала его слушать. Мне понятно было одно: с ним, по крайней мере, можно договориться. С Пашей – нельзя. С большинством наших учителей – нельзя. Даже с Серафимой. Договоришься – а потом она вспылит, и все насмарку. И доверяться ей нельзя, она сгоряча может все высказать, что знает, даже о себе, потом жалеет – зачем она нам рассказала, что ее муж вчера выпил лишнего, или что у нее на той неделе болела печень, потому что она переела в гостях, и теперь она ест одну кашу, и ей везде запахи вкусной еды чудятся… Дети потом над ней смеются, а она сетует – зачем рассказала. Просто она не может себя сдерживать. Поэтому с ней нельзя ничем делиться.
– Ты меня не слушаешь, – через некоторое время сказал Виктор Сергеевич. – Ты устала, прости. Ну что, везу тебя в детский дом, раз так? Ко мне – не стоит, очень бы хотелось, но… – он вздохнул, взъерошил себе волосы и весело взглянул на меня. – Или как?
Я помотала головой:
– Нет.
– На нет и суда нет. К маме моей – ты не хочешь. По трактирам с тобой ходить опасно. Придется возвращать тебя.
– У меня уроков много, завтра контрольная, Виктор Сергеевич. И я правда устала.
– Ты хорошая девочка, – совершенно нелогично подытожил мой тренер.
Помня свои прошлые возвращения на машине с Виктором Сергеевичем, я попросила его:
– Можно вы меня высадите за километр от детского дома?
– И ты пойдешь одна, а откуда-нибудь из-за дерева выскочит Веселухин? Нет уж. Я тебя привезу. А там разберемся. Мы ведь ничего плохого не делаем, так что будь спокойна.
Я удивленно взглянула на Виктора Сергеевича. Разве он не знает, что совершенно необязательно делать плохое, чтобы тебя ругали? Спорить я не стала, и так уже слишком много спорила, к тому же я устала и идти пешком мне не хотелось.
– Может, для острастки ему в ухо дать?
– Паше?
– Да, Веселухину Паше.
– Не надо.
– А в нос?
Я засмеялась:
– Тоже не надо. Это не метод. Иногда помогает, конечно, но вы же учитель. Если бы вы были моим братом, вот это другой вопрос. Я бы даже вас попросила с ним поговорить. А так – нет.
– Ясно, – вздохнул Виктор Сергеевич. – Значит, весь вопрос в том, что я тебе не брат. А кто?
– Не знаю, – искренне сказала я. – Я как раз об этом думала. Но пока не знаю.
Виктор Сергеевич только развел руками, отпустив на секунду для этого руль.
– Держите руль, пожалуйста, – попросила я.
– Я понял, – засмеялся мой тренер. – С тобой, девочка, не забалуешь. Приятно, черт возьми. Вносишь большое разнообразие в мою скучную монотонную жизнь.
Когда мы подъехали к детскому дому, во дворе особо никого не было, ковырялись с мячом несколько младших мальчишек. Дядя Гриша курил на своей бочке, махнул издалека мне рукой. Паши видно не было. Я побыстрее вышла из машины.
– Спасибо, Виктор Сергеевич!
– На здоровье, Брусникина! – как-то не слишком весело усмехнулся он. – Жизнь полна чудес, этим она и хороша. Не обращай внимания, это я так! Завтра – в пять!
– Да, у меня сначала рисование, потом танцы.
– Пока! Если что не так будет – звони, поняла меня?
Я кивнула. Я не буду ему звонить. Но говорить этого я не стала. Чем он может мне помочь? Забрать меня, если Паша опять по вечерам станет гоняться за мной? Или спрячет у себя мои деньги, которые ищет и никак не найдет Лерка?
– Брусникина, подожди! – Виктор Сергеевич выскочил из машины и подошел ко мне. – Почему у тебя такие грустные глаза? Ну что такое?
– Нет. Все хорошо. Я пойду, Виктор Сергеевич. – Я знала, что если кто-то сейчас смотрит из окна, то видит каждое лишнее движение, и потом раздуется это…
Виктор Сергеевич, как будто услышав мои мысли, обнял меня и поцеловал в щеку.
– А если мы попробуем наперекор, а, Брусникина? Может быть, они успокоятся? – Он кивнул на окна, о которых как раз я подумала. – Поговорят-поговорят и привыкнут? Я позвоню тебе вечером. И напишу.
Я кивнула:
– До свидания, Виктор Сергеевич!
– Мне разворачиваться и побыстрее уходить, я правильно понял? – Милютин крякнул, но не очень расстроенно, подмигнул мне и уехал.
Я пошла в дом и услышала, как дядя Гриша напевает, подыгрывая себе на баяне. Я прислушалась и остановилась. Ну, понятно, пел он это мне. Не убегать же было!
– Прихлебалси хрен с капустой, Похлебала б щей мясных, – задумчиво пел дядя Гриша. Увидев, что я слушаю, он улыбнулся мне и запел погромче: – Пригляделась к здешним парням, поглядела б на чужих… Эх, девка! Ну, замутила ты! – продолжил он уже прозой.
– Это вы сами сочинили? – спросила я от неловкости.
– Да где ж сам! Песня это народная, вот про такую несчастную любовь, как у Пафнути…
– По-моему, там ничего не говорится о несчастной любви… – осторожно заметила я.
– Дак в первых десяти куплетах, можа, и не говорится, а дале-то, знаешь, чо там? – Дядя Гриша неожиданно рванул баян и громко даже не запел, а как будто зарыдал:
– Ты играй, играй, гармошка,
А я бу-у-ду реветь, ох!!!
Не выносить мое сердце на изменницу смотреть!
Из дома выглянула воспитательница, увидела меня, встала на крыльце руки в боки.
– Я вернулась, – сказала я.
– Я в курсе, – прищурилась Любовь Игоревна, – не глухая. Пошли за мной.
Я вздохнула и направилась за ней в комнату воспитателей. Сейчас начнется…
– Телефон вот сюда положи, – Любовь Игоревна показала на свой стол. – И свободна.
