Эрих Кош - Избранное
В давно заброшенной полуразрушенной мельнице над пляжем обосновалась хромоногая взбалмошная вдова. Нечесаная и злая, она таскала, расплескивая по песку, бесчисленные ведра с водой для пойла скоту и хозяйственных нужд и визгливо распекала своих непослушных, капризных детей.
Потом по взгорью поднимались ряды садов и огородов. За ними, на правой оконечности залива, утопая в зелени, с балконом и балюстрадой в бельэтаже высилось палаццо капитана Стевана — гордость здешних мест, усадьба бывших мореходов. К нему примыкал, выходя на тропу, забиравшую в горы, последний дом этой господской части поселка с раскидистой старой сосной перед террасой, увитой виноградом, диким шиповником и обросшей лавром.
И каждый раз, когда он проходил мимо него тропой, из-за барьера живой изгороди на скрип его шагов отзывалось предупредительное покашливание хозяина, дававшего знать о своем присутствии и как бы приглашавшего гостя зайти в его владения.
Здесь, в тени сосны, утром следующего дня, не успев распрощаться с дедом Томой и вырваться из плена его сетей, приезжий столкнулся с безумной старухой: вцепившись в ограду, она из-за ее укрытия горящими глазами смотрела за тем, что делалось внизу, на берегу.
— Не захотел продать вам рыбы? — подкараулила она его вопросом, вся в черном по обычаю местных женщин, но с непокрытыми седыми космами, змеиными жгутами разметавшимися по плечам.
— А я и не просил. Мне интересно было посмотреть его улов.
— Этот выловит, выловит. Да ни за что не продаст, черт проклятый… А вы куда? Куда направились?
— Пройтись посмотреть окрестности.
— Окрестности? А на что они вам, окрестности?
Кто-то откашлялся за живой изгородью. И, раздвинув зеленый барьер, на тропу вышел старик в неизменных полосато-темных брюках, поднятых выше вздутости живота.
— Замолчи и не задерживай господина, — загородил он старуху собой. — Простите, — извинялся старик, многозначительно подмигивая и увлекая его за руку в тень террасы.
— Пожалуйста, располагайтесь здесь как дома.
Приятный уголок. Тенисто. От толстых стен и каменной плиты стола исходит прохлада. Отсюда открывается вся ширь залива, они, словно в ложе, сидят, невидимые за баллюстрадой с расставленными на ней в синих и красных кухонных посудинах, отслуживших свой век, розмарином, базиликой и какими-то другими, незнакомыми ему цветами.
— Мне известно, что вы поселились у нас. Позавчера, когда вы прибыли, я вас случайно видел на дороге. Я сам местный, общинный делопроизводитель, в настоящее время на пенсии, а это, сами изволите видеть, мой дом, — представился старик и приподнял шляпу, составляющую наиболее изысканную часть его наряда, с перышком, заткнутым за ленту. Говоря, он покачивался на стуле по канцелярской привычке и щелкал подтяжками, которые он то натягивал, то отпускал.
— Принеси нам малиновой настойки! — распорядился он, обращаясь к безумной старухе, опасливо высовывавшей нос из двери и сейчас же скрывшейся в темноте коридора.
— Вы к нам по личной или служебной надобности, господин?
— По личной, в отпуск, так сказать.
— В отпуск? И сколько предполагаете задержаться?
— Недолго. С неделю.
— Понятно. По здешним условиям и это немало, господин. Боюсь, и за неделю надоест, да и квартира, надо думать, совсем вам не подходит. Село, одно слово, а народ неграмотный и темный. Я сам, хоть и местный, постоянно имею от них неприятности. А вы, мне представляется, лицо известное и важное.
— К сожалению, нет, — признался приезжий.
— Все равно, сразу видно, что вы человек уважаемый, коль скоро на своей машине прибыли. Еще малиновой не разрешите? — предложил он пополнить жидко-розовой настойкой недопитый стакан, но гость поблагодарил и отказался. Горло он немного промочил и хотел бы, пока нет жары, пройтись и выкупаться. — А если у вас появится желание побеседовать с кем-нибудь от скуки, милости просим, заходите. Будем очень рады, — провожал его хозяин дома, — я к вашим услугам, господин. Я и газеты воскресные получаю, а приемник у меня так даже заграничные станции ловит.
Старик проводил его до ступенек, и с тех пор всякий раз, проходя мимо его владений, он вынужден был останавливаться, а то и заходить, приветствуя хозяина и платя, таким образом, первую свою дань требованиям светской учтивости и правилам хорошего тона.
Но, едва сумев освободиться у границ его владений от самого досточтимого и выдающегося жителя поселка, как на необжитых просторах мелколесья, полян и горных склонов с порослью кустарника и редкой выгоревшей травы приезжий становился жертвой новой встречи, на этот раз с ничтожнейшим и беднейшим представителем местного населения — с блаженным Николой, тихим и смиренным меланхоликом, пасшим в одиночестве братнину скотину — нескольких непоседливых коз и пару худосочных, мелкорослых коров.
Пастух был тщедушен и хил, как собственная тень, и мог бесшумно проходить сквозь густые заросли кустарника. Вследствие этого своего свойства он появлялся всегда неожиданно и, врываясь в мысли или сон своего нового друга, заставлял его от внезапности вздрагивать. Они обменивались коротким «привет», приезжий протягивал Николе пачку с сигаретами и давал прикурить, после чего они усаживались на камни на некотором расстоянии друг от друга. Затягивались, наслаждаясь успокоительным вкусом табачного дыма, приобретавшего в их молчаливом ритуале почти обрядовое значение воскурения фимиама перед алтарем языческого божества. Тишина. Только из кустов, где козы щипали траву, доносились хруст и позвякивание колокольчика на шее их вожака, но эти звуки, как бы дополняя тишину, делали ее еще приятнее и глубже.
— Пасешь? — спрашивал приезжий.
— Пасу! — после некоторого раздумья соглашался блаженный.
И опять они молчали и курили. Приезжий давал ему несколько сигарет впрок, и блаженный аккуратно закладывал их за ухо, а спичку и кусок серной картонки прятал под шапку, и они расставались безмолвно, не прощаясь. Сходя к пляжу, приезжий раздвигал завесу зелени, еще влажной от утренней росы. Спускал с себя одежду на песок и, раскинув руки, полными легкими вдыхал покой и тишину. «Ах, — вырывалось из его груди, — как хорошо! Пусть это продлится дольше!» И он шел к морю, и вот оно уже ластилось и льнуло к его ногам.
XIIПоскольку он с хозяйкой Станой договорился о столе, у него не было особенной нужды заходить в гостиницу, и в первые дни, наслаждаясь одиночеством, увлеченный прогулками, исследованием окрестностей и наблюдениями за жизнью села и его обитателей, он наведывался туда редко, раз в день, чаще под вечер — выпить вина, которое было лучше того, что могла предложить ему Стана. Потом, не зная, чем заняться ранним утром или в послеполуденные часы, когда мутный день не манил купаться, повинуясь сельским привычкам и обычаям, стал туда заглядывать чаще и засиживаться дольше. Особенно по вечерам, выспавшись за время сиесты и не имея ни потребности, ни возможности читать при слабом, трепещущем свете керосиновой лампы.
Итак, он опускался за свободный стол в сводчатом зале гостиницы, на террасе или под маслинами через дорогу, в зависимости от времени суток и температуры, приветствовал мать Миле в окне, обменивался несколькими словами с услужливым и любезным хозяином, заказывал вино, устраивался удобнее на стуле и мелкими глотками, со смаком отхлебывал тягучую жидкость, не менее, чем вкусом ее, наслаждаясь игрой преломляющихся в темно-рубиновом стакане солнечных лучей. Поначалу он держался обособленно, но ввиду малочисленности посетителей, давно между собой знакомых и составлявших единое общество, вне зависимости от их размещения в заведении и он стал ощущать свою связь с присутствующими, как бы уже переселившимися непрошенно к нему за стол.
Первым подсаживался к приезжему обыкновенно Уча — со вздохом опускался он на стул напротив, требовал, чтобы Миле принес еще один стакан, после чего сам себе подливал из бутылки приезжего. И сразу принимался молоть языком, не ожидая при этом никакой реакции на свои речи и глядя куда-то в пустоту, по привычке учителя, вещающего перед классом.
— Митар Чумазый! — провозглашал он, примечая черную пиратскую ладью, крадучись скользившую к берегу, и ее таинственного темнолицего владельца на носу. — Браконьер. Глушит рыбу динамитом и перепродает ее новиградским морячкам. Таможенники, портовый надзор и милиция сколько раз уж ловили его, но ничего не могли доказать. С ним никто не хочет связываться, боятся его, такого черного да страшного. Говорят, одной нашей, которая прислуживала в Новиграде, оставил его в подарок, на память до первой войны некий проходимец и авантюрист, и этот его ублюдок вышел весь в отца, и мастью и повадками. И жену Чумазый черную, под стать себе, после армии откуда-то привел со стороны, а дети у него некрещеные, и в школу он их не пускает. Делопроизводитель писал на него жалобу, а Чумазый так ему пригрозил, что тот по сей день дрожит от страха.
