Эрих Кош - Избранное
Когда приезжий подошел к нему второй раз, старик его встретил любезнее. Лепетал неиссякающий источник, распространяя вокруг себя прохладу, устремляясь в широкий, выложенный камнем сток, где сельские женщины стирали белье. Усевшись на камень, приезжий наблюдал за тем, как крупными костлявыми и волосатыми пальцами, с которых шелухой, как с прибрежных скал, слетала соль, старик искусно перебирал мудреное переплетение узлов и петель, пока свинцовые грузила на краях не зазвенели, точно оковы на руках узника.
— Не отдыхаете?
— Некогда, господин. Что ночью порвется, за день надо починить. Утром вытащил сети, вечером закидывай опять. Пока их залатаешь, приготовишь, и солнце закатится. Солнце в море — и сети должны за ним следом под воду идти.
— А рыба есть?
— Мало, господин. Дно здесь песчаное, пастись ей негде. Да и рыба пуганая стала, научилась сети обходить.
— Что же молодые вас не сменят?
— Молодые! Да где они, господин! Кого вы тут видели? Чуть встанут на ноги и в армии отслужат, разлетаются кто куда, заработков и легкой жизни искать. А те, которые еще не убежали, только случая ждут.
— Вернутся, не беспокойтесь! Вы тоже странствовали по свету, да вот ведь снова тут.
— Мало кто сюда вернулся даже из тех, кто со мной ушел. Земля здесь скудная, постная, не может она всех прокормить. Да и мне лучше бы не возвращаться, чтобы снова запутаться в сетях. Братья мои хозяевами стали, а рыбак, господин, всегда нищим останется.
— Не в богатстве счастье, дядя Тома. Может, вы спокойней и счастливее прожили жизнь.
— Эх, господин! Это тем хорошо говорить, кого ветер не треплет и море не хлещет. И вы вот отдохнете и уедете к себе назад, а мы тут останемся биться и горе свое мыкать.
Он снял сеть с кольев, свил в бухту и крест-накрест стянул узлом углы мешка. Три бухты, уже готовые, ждали его рядом.
— На сегодня все. Пора собираться выходить. Пока сложишься, пока на место придешь, вот тебе и семь. Только-только кофе проглотить успеешь. Вот, господин, какова рыбацкая жизнь.
Он подхватил узел, притащил к баркасу и швырнул на нос. Вернулся за вторым, потом за третьим. Из чувства солидарности и гость схватился за оставшийся, четвертый, и с натугой, от колен подтянув его к животу и груди, кое-как доволок до баркаса. Про свинцовые грузила он забыл! Отдышавшись, он обернулся, ища глазами старика, но того не было видно, темный проем калитки поглотил его, словно мрачный зев пещеры.
IXРанний послеполуденный час. Только что прошло время сиесты, и, кроме нескольких куриц, угнездившихся в песке под тутовым деревом, на белом, пышущем жаром пляже не видно ни одной живой души. Идти купаться в море нет ни желания, ни сил, а в комнате под крышей, накаленной отвесными лучами солнца, невозможно дышать. И так, в сандалиях, холщовых брюках и майке, грязной от сетей, которые он перетаскивал в баркас, он направился к гостинице.
В знак приветствия слабо помахал рукой завсегдатаям — откинувшись на спинки стульев и вытянув перед собой ноги, они задыхались и прели в редкой кружевной тени маслин. Непробудный пьянчуга Симо, прозванный Бутылкой, дремал за столом, пуская густую слюну из приоткрытого щербатого рта, одолеваемого упорными мухами. На некотором расстоянии от него, ибо по такой жаре никто не терпит близкого соседства, расположился второй рыбак из здешних, капитан Стеван, или — просто — Капитан, костлявый, долговязый субъект с лошадиным лицом, в холщовых штанах неопределенного цвета, американской рубахе военного покроя и в офицерской морской фуражке с уцелевшим выпуклым черным козырьком, но давно утерянной кокардой и ободом.
Беспокойная и суетливая его натура даже здесь, за гостиничным столиком, не давала ему ни минуты покоя, заставляя его, этакого непомерно длинноногого, вопреки всем законам природы всюду поспевать и присутствовать везде одновременно. И сейчас, развалившись на стуле, с раскинутыми для лучшего обдувания руками и длинными ножищами, он, несмотря на истому жаркого средиземноморского полдня, не мог побороть в себе настоятельной потребности действовать и со скуки допрашивал местного пономаря, монастырского послушника, который, наполовину в тени, наполовину на солнце, стоял, согнувшись перед ним с корзиной в руке, и со смирением школьника перед строгим учителем отвечал Капитану. На правом веке его красовался нарост величиной с птичье яйцо, а на шее с противоположной стороны повисла здоровенная груша, не позволявшая ему застегнуть рубашку. В резиновых опорках, без носков, он переминался с ноги на ногу перед Капитаном, а тот его не отпускал, но и не приглашал присесть.
— Как торговля шла сегодня, Радован?
— Плохо. Жара. Никому неохота машину останавливать.
— Но все-таки ты что-то продал, утром у тебя корзина тяжелей и полней была. Мог бы хоть Симо Бутылке поставить стаканчик, если уж нас за людей не считаешь.
— Ничего я не выручил, клянусь святым Василием! Это у меня ребятишки поели, пока я по нужде отлучился за межу.
— А игумену ты часть уделяешь?
— Он не спрашивает. Да и чего спрашивать-то? Инжира полно, никто его не собирает. А этот и вообще не монастырский.
— Не монастырский? Так чей же он? Общинный, стало быть? А ты налог за него платишь? Тут уже из Новиграда приезжали, интересовались, сколько ты зашибаешь.
— А я не отказываюсь. Что положено казне, пусть забирает, — с полной серьезностью оправдывался послушник и, избавившись наконец от своего мучителя, направлялся к приезжему гостю, откидывая с содержимого корзины большие круглые лопухи, под которыми обнаруживался клейким месивом слежавшийся инжир, идущий обыкновенно на откорм свиней. Происходила бессловесная торговля: приезжий отрицательно качал головой, продавец в молчании покрывал товар и, поднеся к губам два пальца, просил закурить. Приезжий лез в карман за сигаретами и протягивал ему всю пачку целиком, стараясь избежать соприкосновения с его рукой, тот принимал пачку и удалялся безмолвно, пригнувшись к корзине под тяжестью грушеобразного нароста, который тянул его к земле.
— Приучите его, господин, потом не отделаетесь, — предостерегал приезжего красивый хозяин. — Этот на куреве царство просадит.
— Что у него такое на шее?
— Кто знает? Забрел сюда давно откуда-то из Боснии или из Лики, вроде Симо Бутылки, да и застрял здесь навек. Шишка его тогда маленькая, как лесной орех, была, а теперь год от года растет. Говорят, его в Турции ранили, когда он там дорогу строил, а теперь пуля двинулась выхода искать. Ее можно нащупать, но врачам он вырезать не дает. Поздно, говорит, и так к тому году помру.
— Какая еще пуля? Это от срамной болезни у него. Турчанка одна в Стамбуле наградила! — вставлял капитан Стеван и, зевая, вытягивал во всю длину свои ножищи, затем сплевывал на сухие пальцы, стараясь скинуть с губ прилипшую крошку табака.
— Вон дед Тома вышел! — указывал красивый хозяин на залив; из горловины его в море медленно на веслах выходил баркас, мелькая вдали соломенной шляпой и белым пятном платка на носу — это старик взял для подмоги мальчика. — А ты когда же, Капитан?
— А, пусть его. Уступаю ему дорогу. Он старше, и путь его длиннее. Воображает, горемычный, будто улов от его стараний зависит. А рыба, она женского рода — кто больше за ней бегает, тому меньше достанется, — говорил Капитан, но через некоторое время тоже поднимался, устремлялся к морю, чтобы вытряхнуть сети из лодки где-нибудь у берега неподалеку. И семимильными шагами перемахивал через кустарник, межи и ограды.
Третий местный рыбак на людях появлялся редко. Жил он отшельником на дальней окраине села, в маленькой лачуге, построенной им, кажется, своими руками. Здесь же держал и лодку — просмоленный, утлый челн, который хозяин при малейшем ветре снимал с причала и вытаскивал на берег, где тот и лежал весь день черным вороном на песке. И обликом и поведением человек этот отличался от прочих жителей села, — мелкорослый, замкнутый и хмурый, дотла испепеленный внутренним огнем, даже отблеском не прорывающимся наружу, тогда как окружающий его по-южному общительный народ без всякого горения внутри так и брызжет фейерверками. Это Митар, по прозванию Чумазый или Цыган, что, по существу, одно и то же. Цыган сетями не ловит — по крайней мере не видно, чтобы он их развешивал и сушил, — уходит в море как-то скрыто, в неурочный час, когда другие уже вернулись или отдыхают, всегда один, всегда из своего угла залива, как отлученный от стаи волк-отшельник.
XПеред заведением, единственным местом встреч сельских жителей, сходилось, судя по всему, одно и то же общество.
Бакалейщик Душан Мрджен — трезвенник, такой же неподкупной честности, как весы в его лавке, — заглядывал сюда перед открытием своей лавки или после закрытия, мимоходом, не присаживаясь даже выпить кофе, только чтобы приветствовать собравшуюся здесь почтенную публику. Баро Плиска, или иначе дядюшка Лиска, по прозвищу Американец, правда никогда в той части света не бывавший и в действительности возвращенец из Новой Зеландии или Австралии, — продувная бестия, от чрезмерного крестьянского лукавства отрастивший хоботом нос, подкравшийся к самым губам, чтобы первому пронюхать и проведать, что собрались они сказать, и в случае чего предупредить возможный свой промах. В прошлую войну ему, как говорят, удалось обвести вокруг пальца все союзные рекрутские и медицинские комиссии, выдав за ранение, полученное на войне, какой-то свой ничтожный физический недостаток, по рассеянности не внесенный в справку при призыве. Так он и отсиживался здесь, в глуши, недоступный ревизионным и супер-ревизионным комиссиям, и теперь здоровый, лоснящийся, без каких-нибудь видимых изъянов получал значительную пенсию по инвалидности в долларах, что делало его самым имущим человеком на селе. Землю обрабатывать он за ненадобностью бросил и, не имея никаких забот, большую часть дня проводил в питейном заведении. Говорил он неразборчиво, скороговоркой, как бы отучившись в дальних странах от родного языка, и с обиженной растерянностью моргал поросячьими глазками, сотрясаясь в мелком смешке, словно его щекотали под ребрами. Большой любитель наблюдать за карточной игрой, сам дядюшка Американец брал карты в руки в тех редких случаях, когда ему приходилось заменить хозяина гостиницы, вынужденного подчас отвлечься от игры по настоянию какого-нибудь особенно настойчивого посетителя. Объясняя воздержание свое неумением играть, в действительности дядюшка Американец серьезно опасался заговора завладеть его деньгами — предметом острой зависти местной голытьбы.
