Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2013)
И если эпический герой ХХ века был маленьким человеком, то герой эпоса современного и вовсе измельчал — до безадресных обрывистых высказываний, до полной неразличимости черт лица. Он так мал, что в толпе его не видно. Но измельчал он отнюдь не в этическом плане. Основное настроение, вычленяемое в сообщениях, — это стойкость и мужество, лишенные при этом какой-либо горделивости. Пессимизм без нытья, возведенный в абсолют. Отчаянье как образ жизни, в которой нет места депрессии, потому что депрессия — это осознание того, что все плохо и может быть лучше. А здесь — нет, не может. Ну, и о чем тогда переживать, если это — не пережить?
Мысль о том, что все не так плохо, запретить и сделать объектом допинг-контроля.
Вы говорите: счастье, радость, а я это называю интоксикацией позитивом.
Чем хуже — тем лучше, угу. Так и живем.
Иван Лалич. Концерт византийской музыки / Васко Попа. Маленькая шкатулка. Стихи. Составление, перевод с сербского и предисловие Андрея Сен-Сенькова и Мирьяны Петрович. New York, «Ailuros Publishing», 2013, 101 стр.
Иван Лалич, сербский поэт второй половины ХХ века, критиками и литературоведами определяется как автор-неосимволист. Переводчики его книги на русский в предисловии отмечают: «Термин „страстная мера” стал поэтическим кредо Ивана Лалича…». Действительно, как наследующая символизму, его поэзия если и не «головная», то вполне «разумная» — ведь символы должны читаться, расшифровываться. К поэзии Лалича как нельзя более подходит определение «жар холодных числ». Центральный мотив книги — тоска по ушедшей культуре в мире варваров, эту ушедшую культуру символизирует Византия, ныне разрушенная и потерянная. Византия напрямую связана с числом, с порядком, варварство — с хаосом, временами трагически-развеселым. Вот Византия современная, то есть уже Стамбул, в противовес Византии прежней («Твой лепет / Вместо речи из слов и точных чисел»). В первом стихотворении книги — «Византия» — за цивилизацию говорит четкий прозрачный выверенный белый стих, за Запад, понимаемый как варварство, — залихватская рифмованная песенка, куплетцы.
«Страстность» же в этой «мере» заключается в красоте и, главное, спонтанности образов, скорее импрессионистической, чем символистской: «Подставь ладонь, пей: жажда свяжет тебя / С мгновением, которое не заканчивается».
Очень интересна оптика Ивана Лалича — его герой смотрит сверху, с ракурса птицы или ангела, но в глубь, в колодец, также связанный со временем варварства.
Нисходят голоса жажды
В каменную глубину:
все хуже
Видно небо, все глубже летит камень,
Выпадающий из расшатанных краев;
В воздухе топот плачущих птиц.
И запах чужеземцев —
Когда придут сыновья зимы
И будут давиться горькими корнями воды;
Отразись во мне напоследок,
Полуденное осеннее солнце.
Васко Попа — соотечественник и современник Ивана Лалича. Но их стихи совсем не похожи. Васко Попа — поэт-абсурдист и метареалист, Вселенная у него превращается в маленькую шкатулку, а маленькая шкатулка — во Вселенную, но при этом обе они — одно и то же, недобрые человеческие речи волчьим воем раздаются по окрестным деревням. Сербский поэт замечает малейшие трещинки и сдвиги мировой материи, смотрит и даже проникает сквозь эти трещинки, сквозь замочную скважину Маленькой Шкатулки, и все это играючи, переставляя смыслы, как кубики, на что работает даже пунктуация, точнее, ее отсутствие. («И не думай / Не купишь меня на это не хочу», «Вон сколько мне придется орать вон».)
Легкость поэтического мира Васко Попы не означает его легковесности, игра только сильнее подчеркивает трагизм, например, в цикле «Верни мои тряпочки» регистр постоянно переключается с ссоры влюбленных на голоса в голове безумца (или нет, не безумца, как раз абсолютно нормального), а уж со временем и с тем, куда оно ведет, и в недрах Маленькой Шкатулки бороться невозможно.
Неизвестные старики и старухи
Присваивают имена
Мальчиков и девочек покоящихся в моей памяти
И я спрашиваю одного из них
А вот скажи-ка по-честному
Жив ли еще Георгий Волча
Да это я и есть
Отвечает он голосом с того света
Большое для Васко Попы в малом, где верх — там и низ, и все это не только волшебное, но и вполне научное, в согласии с крупнейшими открытиями ХХ века, и эта научность мифологического преображения роднит стихи Васко Попы с творчеством отечественных поэтов-метареалистов — Ивана Жданова, Алексея Парщикова, Александра Еременко (а может быть, даже в большей степени с теоретиком метареализма Константином Кедровым).
Если маленькая шкатулка держит
Мир в своей пустоте
Значит антимир
Держит маленькую шкатулку в своей антируке
И в тоже время это изящество, эта особая наблюдательность фасеточными глазами очень похожи на те же качества собственной поэзии одного из переводчиков книги, Андрея Сен-Сенькова. И если перевод Ивана Лалича был для переводчика исследованием чужого, отдаленного и оттого интересного, то в случае с Васко Попой — это мгновенное и радостное узнавание своего.
Вообще Васко Попа, умерший в 1991 году, очень и очень воспринимается именно как современный поэт, он интегрирован в свою эпоху, в нашу эпоху. И в первую очередь в литературу своей страны — по эстетическим установкам этот поэт — автор того же плана, что и прозаики Милорад Павич и Горан Петрович.
И в этом его основное отличие от Ивана Лалича, поэта большого стиля, имперского, подчеркнуто вневременного.
Одна эпоха, одна страна, два поэта — совершенно разных, совершенно.
Мария Ботева. Фотографирование осени. Собрание прозы. Предисловие Ильи Кукулина. New York, «Ailuros Publishing», 2013, 180 стр.
Говоря о «Фотографировании осени» Марии Ботевой, хочется выделить три момента — последовательность не важна. Это проза модернисткая — может, где-то с приставкой пост-, но корень-то, корень важнее. Это проза отчетливо гендерная. И это проза «северная».
Модернизм — в том, что не определены сюжетные и жанровые рамки, не определен даже род литературы. Что это — эпос, лирика? Сказ, дневниковые заметки? Границы размыты, все то ли плывет, то ли парит, качается на волнах языка, но вдруг, одним щелчком, как фотография падающего осеннего листа, перед нами — даже не портрет одного человека, а всей страны, целой эпохи, неуловимо настоящего времени.
Гендерная это проза отнюдь не от неумения говорить не за свой пол, а вообще за человечество или, напротив, только за себя — голос как раз и всечеловеческий, и очень личный. Но при этом даже не женская, а девичья интонация — это отчетливый выбор автора. Наивная, медленно задумчивая речь, очень непосредственная в прямом смысле — не опосредованная, нет отчуждения между автором и миром. Это речь о мамах и папах, о любимых и маленьких. По стилистике и отчасти по кругу тем самой близкой книге Марии Ботевой оказывается малая проза нижегородского поэта Марии Глушковой. Это позиция молодых женщин, не исследующих мир, но живущих в нем. Это и есть — участие.
И «северная» проза тоже в прямом смысле. Место действия большинства текстов достаточно четко определено — это север России, Киров, Вологда, маленькие городки и деревни, отчасти Урал. Локальный контекст является не только и не столько сюжетообразующим, сколько речеобразующим. Илья Кукулин в предисловии к книге писал о различных направлениях русской модернистской традиции, которые оказались важны для прозы Марии Ботевой, — от Андрея Платонова до Бориса Вахтина. И это, безусловно, очень важные влияния, как и влияние Юрия Коваля, также отмеченное Ильей Кукулиным. Но вот здесь кажется важным оговорить особо что, наверное, в прозе Марии Ботевой преломляется не только письменный текст Юрия Коваля, но еще очень отчетливо звучит интонация мультфильмов, над которыми в качестве сценаристов работали Юрий Коваль, Борис Шергин и Степан Писахов. Это сборник мультфильмов Леонида Носырева «Смех и горе у Бела моря», безусловно, в целом знаковый для всего поколения нынешних 30 — 40-летних. И интонация Марии Ботевой — именно та, звучащая, мультипликационная, с наивной лукавинкой, фольклорная и литературная одновременно.
