Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)
±3
В. П. Крейд. Георгий Иванов. М., “Молодая гвардия”, 2007, 430 стр. (“Жизнь замечательных людей”).
Сам выход этой книги — явление безусловно отрадное. Один из крупнейших русских поэтов XX века, Георгий Иванов все еще до конца не вошел в “обойму”, так что появление его биографии в популярной серии вполне может рассматриваться как шаг на пути к закреплению его статуса в сознании широкого (пусть относительно широкого — тираж книги 5 тысяч, — но все же) читателя. Естественно и то, что биографом поэта выступил профессор Айовского университета Вадим Крейд — автор первой монографии о Г. Иванове, вышедшей в Нью-Йорке в 1989 году.
Общее впечатление от книги, однако, отрадным назвать трудно. То есть функцию свою она выполняет и представление о жизни и творчестве Г. Иванова дает. Более того, автор прописывает фон, намечает контекст, характеризует друзей и современников героя. Тот самый широкий читатель, которому книга, судя по всему, адресована, прочитает ее не без пользы и разочарованным не останется. Едва ли его смутят родовые пятна жезээловского биографизма, когда герой фамильярно именуется то Юрой, то Жоржем, а сестра Адамовича — Таней, или такое описание Г. Иванова, узнавшего о расстреле Гумилева: “Он весь похолодел и вдруг зашагал, не соображая, куда направляется и надо ли вообще куда-нибудь идти” (стр. 172). Даже обилие повторов, когда одни и те же фрагменты дублируются практически дословно, хотя и затруднит ему чтение, но общее впечатление вряд ли испортит.
А вот научной биографии поэта как не было, так и нет.
Хотя бы потому, что научная биография предполагает научного редактора, ликвидирующего мелкие и легко устранимые неточности; в данном же случае все погрешности авторского текста, как фактические, так и языковые, дошли до читателя беспрепятственно: “подростково-юношеское стихотворчество” называется не ювеналии, а ювенилия (стр. 16); “„Вереск” вышел в эстетической „Альционе”” (стр. 101) — очевидно, имеется в виду “эстетской”; Мандельштам стал студентом Петербургского университета не в 1912 году, а годом раньше, и т. д.
“Не пренебрегал он и современным арьергардом. В круг его чтения вошли Владимир Гофман, Дмитрий Цензор и даже Татьяна Щепкина-Куперник заодно с Галиной Галиной” (стр. 13), — описывает Крейд поэтические вкусы Георгия Иванова — юного кадета. Во-первых, Гофмана звали Виктором, а Гбалину — Глафирой (то есть ее звали Глафира Ринкс, а подписывалась она псевдонимом Г. Галина). Во-вторых, Гофман был не “арьергардом”, а, наоборот, “авангардом” — символист, ученик Бальмонта и Брюсова.
Книга Крейда пестрит не лучшего вкуса каламбурами, не согласующимися к тому же с историко-литературной реальностью (“критические стрелы в сторону Георгия Иванова направил никому не ведомый М. Неведомский из „Современника”” (стр. 89) — Неведомский в 10-е годы был куда известнее не только Г. Иванова, но и его поэтических учителей), и того же уровня журнализмами: марксисты “готовы были видеть Россию даже под немецким сапогом, лишь бы пала монархия” (стр. 89) — при этом называются имена Плеханова и Мартова, известных своей оборонческой позицией. Иногда встречается и нечто совсем уж невообразимое ни с историко-литературной, ни с этической точки зрения: “Поэтесса София Парнок, под псевдонимом Андрей Полянин, рецензировала „Сады”, охваченная рвением указать властям на противников режима” (стр. 165). И чуть ниже, дабы окончательно добить противника: “„Чтобы разлюбить, надо было изведать любовь”, — назидательно продолжает сторонница однополой любви Парнок-Полянин” (стр. 166). На этом фоне уже не так ярко смотрятся смелые вкусовые утверждения автора, уверяющего нас, что у Мандельштама нет любовных стихотворений, равных по силе любовной лирике Гумилева и Г. Иванова.
Один из главных приемов Крейда — пересказ беллетризованных мемуаров Г. Иванова и Одоевцевой как документального источника. С полным доверием, без всяких оговорок, цитирует автор и позднее письмо Г. Иванова, который сообщает редактору Издательства имени Чехова Вере Александровой, что вместе с Гумилевым участвовал в заговоре Таганцева.
Однако самое печальное в книге Крейда — это те школьные рассуждения о поэзии, которые выдаются автором за анализ стихов. Да и теоретическая база под них подводится соответствующая: “Не одна лишь предметность отличала акмеизм. Стихи символистов иносказательны. Иные из них можно или нужно разгадывать как ребус” (стр. 74). “Как ребус” поэзию читать вообще не след, но если уж говорить о “разгадывании”, то слово это подходит скорее к поэтике постсимволизма (“мелькает движущийся ребус”), в том числе и в акмеистическом его изводе. “Разгадке” поддаются “опущенные звенья”, которыми, по Мандельштаму, мыслит поэт, а не потенциальная бесконечность значений, взыскуемая символистами.
Н. М. Солнцева. Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание. М., “Эллис Лак”, 2007, 512 стр.
К этой книге, хотя и в смягченном виде, приложимо многое из того, что сказано выше о работе Крейда. Фактическая сторона, впрочем, кажется здесь более выверенной — разве что ремизовская Обезьянья Великая и Вольная палата не была задумана как “протест против диктатуры большевиков, против военного коммунизма” (стр. 151), так как появилась еще до революции. В остальном много общего — те же штампы biographie romancбee, тот же пересказ произведений как основной прием при разговоре о творчестве, случайные цитаты, вольные авторские ассоциации: Шмелев “познакомился с философией и социологией <…> позитивиста Г. Спенсера, с его теорией эволюционизма (тут трудно удержаться от искушения напомнить о выпаде В. В. Розанова…)” — далее следует известная цитата из “Опавших листьев”, о желании вцепиться в Спенсеровы “аккуратные бакенбарды и выдрать из них 1/2”.
Разумеется, много прямолинейной публицистичности, много размышлений о национальном характере и русской душе, благо материал к тому располагает. Сочувствие своему герою и желание защитить его от злых критиков (в первую очередь от Г. Иванова и Г. Адамовича) мешают дать сколько-нибудь полный анализ литературной борьбы в эмиграции, позиции Шмелева и его действительного места в эмигрантской литературе. Кроме всего прочего, книга Н. Солнцевой откровенно непропорциональна: из 500 страниц на доэмигрантский период отведено лишь 100, на дореволюционный — и того меньше, отчего первые десятилетия жизни Шмелева обрисованы крайне бегло.
Вероятно, впрочем, на самом деле все обстоит по-другому: книга Н. Солнцевой — вполне добротное и насыщенное материалом биографическое повествование (это и впрямь так, никакой иронии), а придираюсь я к нему лишь потому, что за последние годы издатели — и в первую очередь “Молодая гвардия” со своей “ЖЗЛ” — избаловали нас яркими образцами жанра, причем чрезвычайно разнообразными, на любой вкус. Если же сравнивать, например, с предыдущей биографией Шмелева — книгой Ольги Сорокиной “Московиана”, — то нынешнее издание выигрывает за явным преимуществом уже с десятой страницы.
Н. К. Бонецкая. Русская Сивилла и ее современники. Творческий портрет Аделаиды Герцык. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2006, 300 стр.
Если сократить эту книгу в несколько раз, могла бы получиться хорошая брошюра — страниц на 50 — о поэтике Аделаиды Герцык и ее эволюции. Увы, автор мыслит свою задачу куда более глобальной, претендуя на описание “метафизики реальной человеческой личности”. В результате точные замечания и интересные комментарии предсказуемо тонут среди общих слов (“поэтика сновидения А. Герцык — это поэтика бытийственной тайны”) и лирических красивостей (“из глубины душевных мук будут прорастать настоящие стихи”).
Объем монографии разбухает за счет многостраничного пересказа статей Вяч. Иванова, концепций Ницше, Фрейда, Штейнера, истории Черубины де Габриак, соотнесения эстетики Волошина с дзэн-буддизмом и т. п. Книга застревает в ситуации методологической и жанровой неопределенности, являя собой нечто среднее между популярным пособием, историко-литературным трудом, опытом символистской критики (которая попеременно оказывается то методом исследования, то его объектом) и каким-то гигантским эссе. Отсюда те странные фрагменты, где Н. Бонецкая словно бы переводит сама себя с одного языка на другой: “В этой серии стихотворений критики распознали поэтический лик А. Герцык — то, что в науке о литературе называют образом автора художественного текста”.
Сводится все, увы, к инвективам в адрес “отпавшей от православия интеллигенции, которая из-за этого утратила все мировоззренческие ориентиры”. Персональные дела заводятся на Вяч. Иванова: “Евгения (Герцык. — М. Э. ) со всем пылом исканий устремилась по скользкой тропе „ученичества” у лукавого мэтра, не желая замечать, что тропинку эту окружают пропасти” — и М. Волошина, в душе которого жили “весьма темные вещи”. При этом вся трактовка отношений Вяч. Иванова и сестер Герцык оказывается искажена оптикой автора, руководствующегося не правдой историко-литературного контекста, а собственным отношением к героям. “Вячеслав сказал <…> что я не должна учить никого, умствовать, только „благовествовать о любви и смерти…”” — записывает А. Герцык. Сложно рассмотреть в приведенной реплике Вяч. Иванова пренебрежение “ницшеанствующего неоязычника к христианской „духовной нищете””, — но автору это удалось.
