Юрий Козлов - Реформатор
«Но почему ты решил, что этот… сверхравнодушный станет бороться с равнодушием, которому, как ты утверждаешь, нечего противопоставить?» — удивился Никита.
«В том-то и дело, что не имеет никакого значения, будет или не будет он бороться, — усмехнулся Савва. — Все случится само, как в химической реакции».
«Да что именно случится?» — не выдержал Никита.
«А вот этого доподлинно никто не знает, — развел руками Савва. — Так что определенный риск имеется. А кто не рискует, — весело подмигнул Никите, — тот не пьет шампанского».
Никита, наконец, определил главное свое отличие от брата.
Савва (по жизни) всегда выбирал риск.
Никита — шампанское. Ему хотелось пить шампанское и не хотелось рисковать. А если и рисковать, то… не запредельно. Как в случае с гражданином Мамедовым. Значит я тоже… участвую в заговоре? — подумал Никита.
…Иной раз ему казалось, что ревновать Цену и Меру к Савве — все равно, что ревновать море к тому, что помимо Никиты в нем купается Савва и, вероятно, не только Савва. Но Никита все равно ревновал, хотя его ревность не выливалась в конкретные действия, точнее выливалась (вливалась) в море… любви. Никита решил, что не участвует в заговоре равнодушных, потому что существовали две вещи, которые волновали его не меньше собственной судьбы: девушки — Цена и Мера — то есть (если обобщать) любовь и — будущее России.
Никита подумал, что он куда более безумен (цинично-безумен), нежели Савва: хочет «подтянуть» под себя всю мировую любовь и судьбу (будущее) многомиллионной России. А главное, хочет при этом пить шампанское.
Интересно, подумал Никита, что сказал бы по этому поводу отец Леонтий?
Скорее всего, отец Леонтий посоветовал бы Никите жениться на хорошей честной девушке, устроиться на государственную службу да и работать там в поте лица своего, умножая славу державы.
Отцу Леонтию в те дни удалось добиться невозможного — отодвинуть на десять метров очередное колено бетонной развязки, так что один из куполов церкви остался в прямом контакте с небом. Правда, это был не дневной золотой, а ночной — синий в звездах — купол. Сам московский мэр в бараньей папахе на лысой голове осмотрел стройку, дал «добро» на изменение проекта и даже промчался с отцом Леонтием на «Harley-Davidson» по готовому участку эстакады, взяв обещание, что отец Леонтий поддержит его, мусульманина, на предстоящих выборах.
Отец Леонтий вообще был тогда немыслимо популярен. Бетонную церковь навестили поочередно: глава Международного валютного фонда, Папа Римский и Далай-Лама. Глава МВФ призвал отца Леонтия молиться за сохранность мировой финансовой системы (доллара). Папа Римский открыл ему тайну последнего по времени пророчества Божьей Матери — что вирус победит человека. Далай-лама сообщил, что очередное воплощение Будды родится в следующем году в Бурятии. Президент России намекнул, что как православный мирянин не возражал бы видеть отца Леонтия новым патриархом всея Руси. Архиерейский собор, впрочем, не разделял этого мнения. Он вынес отцу Леонтию порицание за езду на «Harley-Davidson». Хотя, было не очень понятно, чем, собственно «Harley-Davidson» хуже (лучше?) шестисотого «Мерседеса», на котором разъезжал в сопровождении двух джипов с охраной патриарх?
Когда Никита последний раз был в церкви, отец Леонтий вдруг спросил у него про брата. Никита ответил, что, насколько он может судить, у Саввы все в порядке.
«Передай ему, — сказал отец Леонтий, — что Божий Промысл всегда сильнее любой умозрительной конструкции, какой бы прочной та не казалась».
«А если проще, — уточнил Никита, — чтобы я тоже понял?»
«Тогда скажи ему, — улыбнулся отец Леонтий, — что у Бога выиграть в карты невозможно».
Никита сказал.
Поразмышляв над словами отца Леонтия, Савва ответил:
«Скажи ему, что выигрыш в этой игре — ничто, зато сама игра — все».
Никита сказал.
Отец Леонтий ответил:
«Любовь к игре не может быть сильнее самой игры. Любовь к истине не может быть сильнее истины. В противном случае игрок играет сам с собой, узнает истину, но теряет память. Можешь это ему не передавать. Он и так знает».
Савва, в отличие от Никиты, не терзался проблемами верности и неверности. Ему было плевать на летающую на дельтаплане Цену, рассекающую волны на водяном мотоцикле Меру. Иногда Никите казалось, что, глядя на девушек, Савва каждый раз пытается вспомнить, как какую зовут. У него была плохая — скользящая — память на девичьи имена. Савва называл Цену Мерой, а Меру Ценой. Потом он придумал для них универсальные (общие) имена: Цера и Мена. Самое удивительное, что девушки не обиделись. «Это я, Мена», — говорила Мера, перемещаясь с ложа Саввы на ложе Никиты. «Это я, Цера», — вздыхала в аналогичной ситуации Цена.
Это было невероятно, но она продолжала каждый раз терять девственность, которая таинственным образом успевала восстанавливаться даже в те несколько мгновений, когда Савва сменял на вахте любви Никиту, или наоборот.
«С тобой каждый раз, как в первый», — говорили Цене Никита и Савва.
Они говорили ей, что она — земное воплощение богини Афродиты. К той будто бы тоже каждый раз возвращалась девственность.
Но это не нравилось Мере. Она считала земным воплощением богини Афродиты себя.
Если Цена каждый раз теряла (и восстанавливала) девственность, то Мера… как будто растворяла в себе мужской член. Если внутри Цены (словам) было тесно, то внутри Меры (мыслям) было просторно. Внутри Меры как будто отсутствовало земное притяжение, а, стало быть, были невозможны трение, кручение, изгиб, одним словом, любое сопротивление (материала). Внутри Меры, таким образом, были: космос, вакуум, бесконечность.
Никита думал, что, возможно, это связано с физическими параметрами его… скажем так, космонавта, но Савва подтвердил, что испытывает точно такие же ощущения. То есть, не в космонавтах было дело.
«А что если спросить, — предложил однажды Никита, — как это у нее произошло в первый раз?».
«Только спрашивать надо не у нее, — усмехнулся Савва, — а где искать того дяденьку?»
Они часто шутили над вечной девственностью Цены, но каменно молчали о бесконечности Меры. Савва объяснил, что это происходит потому, что в случае с девственностью они, как ни крути, но действующие лица, в том смысле, что от них хоть что-то зависит, в случае же с бесконечностью — ничто, (космическая) пыль, от них не зависит ровным счетом ничего. В таких случаях, вздохнул Савва, у мужиков не принято шутить. А спустя некоторое время заметил, что ему однажды снилось нечто подобное.
«Снилось?» — усомнился Никита.
«Я думаю, что этот сон… внутри нее, — серьезно ответил Савва. — Входя в нее, мы преступаем некую черту, проскальзываем в другую реальность. Во сне ведь нет ни сопротивления материала, ни гравитации, ни силы трения».
«А что тебе снилось, — спросил Никита, — неужели мировая революция?»
«Почему ты так решил? — с подозрением посмотрел на него Савва. — Да, мне снился некий проект по переустройству общества, но я бы не стал называть его мировой революцией».
«И ее невозможно разбудить?» — спросил Никита.
«А может, надо самому проснуться?» — ответил Савва.
Никита видел определенную гармонию в том, чтобы после тесной Цены войти в без(раз)мерную Меру, как после реки в океан, или наоборот, после Меры (океана) в Цену (реку). В одном случае он находил желанную свободу после не столь желанного (надоевшего) ограничения. В другом — не менее желанное ограничение после не столь желанной (надоевшей) свободы.
Иногда, впрочем, морских и речных путешественников — Никиту и Савву — подстерегали (без этого невозможно) опасности: непроизвольное (судорожное) сокращение мышц у Цены или Меры. Савва, помнится, долго ходил с огромным синяком на пояснице. Никиты однажды вывихнул запястье, не успев вовремя выхватить руку зажатую между ног Меры, а может, Цены. Тут они были похожи друг на друга, как Сцилла и Харибда.
…Если Никита сходил с ума от любви, взмывал в небо на дельтаплане, носился, рассекая волны, на водяном мотоцикле, забывал про занятия в университете и сочинение статей, то Савва был удивительно равнодушен (спокоен) ко всему, что было связано с девушками (любовью). Так опытный электрик спокоен при виде вскрытого электрощита — переплетений проводов, сочленений полупроводниковых схем, искрящих клемм, вспыхивающих и гаснущих огоньков на пульте. За все время Савва не подарил Цене и Мере и флакончика духов.
Зато стремительно состарившейся Розе Ахметовне (когда их видели вместе, все были уверены, что она мать Саввы) он вдруг купил и обставил квартиру, чуть ли не каждое воскресенье наведывался к ней с дорогими подарками.
Савва относился к попивающей портвейн, нечистой на руку (однажды ее задержали в универсаме за кражу этого самого портвейна и — видимо, случайно подвернулся под руку — компакт-диска с оперой Вагнера «Тангейзер») Розе Ахметовне с необъяснимым трепетом, с каким не относился ни к девушкам, ни к родной матери. Как-то, навестив любимую подругу в неустановленное время, Савва застал у нее усатого джигита с рынка, назвавшегося ее «братом». Но и это не смогло поколебать его ненормально доброго отношения к ней.
